Весь остов храма был покрыт сорной травой; здесь и там росли колючие кусты ежевики. День выдался знойный, огненное дыхание полдня всё еще раскаляло воздух; несколько коров, скорее ища укрытия от жары, нежели в поисках пищи, забрели в храм через одну из множества сломанных арок и теперь лежали в тени нефа. Подобное осквернение места, некогда святого, но вовеки благословенного и прекрасного, больно ранило чувства Эгремонта. Он вздохнул, отвернулся и направился далее по дорожке, которая вскоре привела его в монастырский сад. Сейчас от прежнего великолепия здесь сохранился лишь большой четырехугольник (он очерчивал былые границы разбитого братией сада) и одинокая ива посреди; возникало ощущение, что это стариннейшее дерево из тех, какие можно найти на свете: согласно преданию, она была еще древней, чем благословенные стены Аббатства. По сторонам этого четырехугольника располагались трапезная, библиотека и кухня, а над ними — кельи братии и дормиторий^{216}. К этим комнатам без крыш вела поврежденная лестница; подниматься по ней было довольно опасно, но ведь Эгремонт был здесь как дома, а потому без каких-либо колебаний вскарабкался наверх; вскоре он оказался на возвышении, с которого хорошо просматривался весь сад; вдали простирались обширные владения братии и примыкавшее к ним старое кладбище, некогда обнесенное оградой, которое, в свою очередь, граничило с монастырским садом.

Это был один из тех летних дней, которые до того безмятежны, что возникает ощущение, будто природа решила немного передохнуть. Усталые ветра дремали в неведомом благодатном ущелье, солнечные лучи нежились на знойном пригорке; сонная река словно в забытьи катила свои воды; ничто не тревожило луговую траву, не трепетала ни одна ветка.

Эта необычайная тишина сулила прекрасную возможность остаться наедине с собой; и вот теперь, вдали от окружающих, мысли Эгремонта встрепенулись и понесли его далеко-далеко от священных руин Аббатства.

Обмен незначащими фразами с фермером и работником заставил его задуматься. Отчего Англия уже совсем не та, какою была в пору его беспечной юности? Отчего в жизни бедняков наступили тяжелые времена? Он стоял посреди развалин, которые, как хорошо подметил фермер, видели множество перемен: менялись вероучения, династии, законы, нравы. В стране обрели величие новые сословия, появились новые источники богатства, обновился и самый характер власти, к которой это богатство неизменно вело. Его родной дом, его родное сословие утвердились на развалинах той громады, того воплощения стародавнего великолепия и могущества, что простиралось окрест. Теперь же и этому сословию угрожала опасность. А Народу, миллионам людей, занятых тяжелым Трудом, на слепом усердии которых в этот переменчивый век держалось абсолютно всё, какие перемены принесли эти столетия им? Можно ли соотнести то, как улучшилось положение народа в национальном масштабе, со становлением правителей, которые наполнили богатствами всего мира сокровищницы избранного класса, что позволило его представителям гордо объявить себя первой среди наций, самой могущественной и самой свободной, самой просвещенной, самой высоконравственной и самой набожной? Разве хоть кто-нибудь поджигал стога во времена лордов-аббатов? А если нет, то почему? Отчего скирды сена графов Марни следует уничтожать, а то же сено, принадлежащее аббатам Марни, — щадить?

Все эти размышления и думы были прерваны чьими-то голосами; оглянувшись, Эгремонт увидел на кладбище двух человек: один из них стоял подле надгробия, которое его спутник, судя по всему, пристально изучал.

Первый, рослый мужчина, несмотря на простоту своего одеяния, отнюдь не выглядел бедняком. По одежде — темному вельветовому костюму и кожаным гетрам — нельзя было понять, кто он такой. Подобным образом одевались и приходские помещики, и местные егеря. Когда он снял и бросил на землю широкополую шляпу, Эгремонт увидел открытое мужественное лицо. В молодости щеки незнакомца, вероятно, покрывал румянец, но время и его вечные спутники — мысли и страсти придали лицу бледность; каштановые волосы, выгоревшие, но еще не седые, прядями падали на высокий лоб; красивые и безупречные черты лица, прямой нос, правильной формы рот, белые зубы и ясные серые глаза соединялись в одно гармоничное целое. Он выглядел лет на сорок с небольшим, и мужественная крепость, присущая этому возрасту, соответствовала атлетической фигуре лучше, нежели юные годы, которым под стать изящная гибкость.

Незнакомец раскинул в стороны свои могучие руки, издал громкое восклицание, которое говорило о том, что он ужасно устал, после чего возвестил своему спутнику, что намерен отдохнуть в тени старой ивы в близлежащем саду и, предложив товарищу составить ему компанию, поднял с земли шляпу и зашагал прочь.

Было в его внешности нечто такое, что привлекло внимание Чарльза; дождавшись, пока мужчина присмотрит подходящее место и устроится отдыхать, Эгремонт спустился в монастырский сад и заговорил с незнакомцем.

— Вы прислоняетесь к стариннейшему древу, — произнес Эгремонт, с беззаботным видом подходя к незнакомцу, который безо всякого удивления взглянул на него снизу вверх и ответил:

— Говорят, под его ветвями нашли приют монахи, которые прибыли в эту долину, чтобы построить монастырь. Оно было их домом, пока они, заручившись мастерством и усердием, не возвели из окрестного камня и дерева стены аббатства. А потом этих людей взяли да и выставили прочь… И вот чем это обернулось. Бедные, бедные люди!

— Едва ли они лишились бы своего пристанища, если бы действительно заслуживали его, — сказал Эгремонт.

— Они были богаты. А я-то думал, что нищета является преступлением, — просто ответил незнакомец.

— Но они были повинны и в других злодействах.

— Возможно; мы, люди, очень слабы. Однако история монастыря была написана врагами монахов. Их осудили безо всякого разбирательства! Сколько же раз простой народ поднимался на их защиту! Да и монастырскую собственность поделили между собой те, по чьим доносам ее конфисковали.

— Во всяком случае, это была конфискация, которая дала жизнь местной общине, — заметил Эгремонт. — Земля теперь в руках работящих людей, а не бездельников.

— Бездельник — это тот, кто не трудится, — возразил незнакомец, — и мне всё равно, в рясе он или в короне. Кто-то, полагаю, должен владеть землей; хоть мне и доводилось слышать разговоры о том, что такое единоличное господство вовсе не обязательно; впрочем, как бы то ни было, я не из тех, кто станет возражать против лендлорда, окажись он благородным человеком. Никто не отрицает, что монахи были выгодными хозяевами: за аренду они брали мало, а ведь в те времена сама сдача земли внаем была редкостью. Да и арендаторы могли платить раньше срока, так что монахи были обладателями и духовных, и материальных ценностей. Тогда, сэр, не перевелись еще йомены;^{217} да и страна не делилась на два класса, господ и рабов, — существовал какой-то спасительный островок между роскошью и нищетой. Тогда довольство было для англичан обыкновением, а не простым словом на их языке.

«Вы прислоняетесь к стариннейшему древу», — произнес Эгремонт.

— Вы и правда считаете, что монахи были уступчивей, чем нынешние владельцы? — полюбопытствовал Эгремонт.

— Даже если история этого не признаёт, человеческую натуру не обманешь. Монахи не могли обладать частной собственностью, не могли копить деньги, не могли оставить наследство. Они жили, получали и тратили сообща. К тому же всем владел монастырь, а уж он точно не мог умереть или разориться. Над фермером тогда стоял бессмертный лендлорд — не жестокий надзиратель, не прижимистый кредитор, не копотливый судебный распорядитель; во всём была определенность: имению не грозила смена владельцев, дубы не трепетали перед топором расточительного наследника. Мы в Англии и по сей день страсть как гордимся древними родами, хотя, Бог свидетель, теперь они редко встречаются. И всё же недаром в народе говорят: «Под дедом его ходили, под отцом ходили — неужели под ним не походим?» — знают, что хозяин выгодный. Настоятель всегда был один и тот же. Короче говоря, монастырь в каждом округе был убежищем для всех, кто нуждался в помощи, наставлении и защите, сообществом людей, у которых не было своих забот, но была мудрость, чтобы руководить неопытными, богатство, чтобы облегчать страдания, а нередко и власть, чтобы защищать угнетенных.