Но как бы ни был предан своей пастве викарий Марни, его заботы о благоденствии прихожан при любых обстоятельствах ограничивались главным образом их духовным успокоением. Отец семейства, он получал за свои труды лишь малую часть приходской десятины, что обеспечивало ему доход, никоим образом не сравнимый с заработком старшего банковского клерка или же личного повара какого-нибудь крупного займоторговца^{213}. Большая же часть десятины аббатства Марни, исчислявшаяся, видимо, тысячами фунтов, увеличивалась за счет огромной арендной платы, которую получали с окрестных земель счастливые графы, чье имя носили эти края.

Утром после прибытия Эгремонта в Аббатство на главной городской улице можно было наблюдать необычное оживление. На крыльце «Зеленого Дракона» («гостиница и постоялый двор») группа высокопоставленных лиц — главный правовед, пивовар, сам викарий и несколько сплетников, которыми изобилуют провинциальные города и которые считаются «джентльменами на покое»^{214}, сплотилась в тесный кружок и вела серьезную беседу. Вскоре к гостиничному крыльцу верхом прискакал слуга в ливрее Аббатства и вручил викарию письмо. После этого возбуждение явно возросло. На другой стороне улицы образовалась более крупная, но не столь представительная группа лиц: они застыли с раскрытыми ртами и всем своим видом выказывали любопытство, если не обеспокоенность. Главный констебль подошел к дверям «Зеленого Дракона» и, не решившись присоединиться к основной группе, остался там в ожидании — на случаи, если понадобятся его услуги. Часы пробили одиннадцать; в зоне видимости остановился экипаж, и господский кучер отправился домой на пристяжной лошади.

— Вон они! — воскликнул пивовар.

— Лорд Марни собственной персоной, — сказал правовед.

— И — нет, вы подумайте — сэр Вавассур Файербрейс! Интересно знать, какими судьбами он здесь, — заметил джентльмен на покое, продававший когда-то сальные свечи на Холборн-Хилл^{215}.

Викарий снял шляпу, прочие последовали его примеру. Лорд Марни и его коллега по мировому судейству рысцой подъехали к гостинице и быстро спешились.

— Что тут сказать, Снигфорд, — обратился его светлость к констеблю тоном, не терпящим возражений, — хорошенькое дельце! Ну да ничего, я сию же минуту положу этому конец!

Его счастье, если бы он действительно преуспел в этом! Прошлой ночью факел поджигателя впервые наведался в приход Марни — и пламя, охватившее стога лучшего сена на ферме Аббатства, стало сигнальным маяком для всей перепуганной округи.

— Меня тревожит не столько пожар, сэр, — сказал Эгремонту мистер Бингли, фермер Аббатства, — сколько настроения в народе. Знаете, сэр, поглазеть их здесь собралось человек сорок, если не шестьдесят, да только, кроме моих собственных работников, никто даже помочь не предложил — а вода-то совсем близко, могли бы здорово подсобить.

— Вы рассказали об этом моему брату, лорду Марни?

— О, так я говорю с мистером Чарльзом! К вашим услугам, сэр; рад снова видеть вас в наших краях. Давненько нам не выпадало такое удовольствие, сэр. Слышал, вы путешествовали по заграничным странам?

— Нечто в этом роде; но несказанно рад снова оказаться дома, мистер Бингли, хоть и весьма опечален тем, что в честь моего приезда поджигают стога на ферме Аббатства.

— Ну, знаете, мистер Чарльз, если между нами, — мистер Бингли понизил голос и огляделся, — дела тут совсем плохи; что до меня, я никак не возьму в толк, что же произошло со страной. Сейчас здесь совсем не так, как в былые времена, когда вы приезжали в наши вересковые края, охотились со старым лордом; уверен, вы помните это, правда, мистер Чарльз?

— Не так-то просто забыть добрую охоту, мистер Бингли. С вашего позволения я оставлю здесь коня на полчаса. Захотелось прогуляться к развалинам.

— Там мало что изменилось, — улыбнулся фермер. — Много разного повидали они на своем веку. Вы ведь отведаете нашего эля, мистер Чарльз?

— Когда вернусь.

Однако гостеприимный Бингли не принимал отказов, и, поскольку его собеседник всячески увиливал от приглашения зайти в дом, да и солнце уже клонилось к закату, фермер подозвал своего работника, чтобы тот позаботился о лошади Эгремонта, а сам поспешил в дом — наполнять кубок гостя до краев.

— И что же вы думаете об этом пожаре? — обратился Эгремонт к работнику.

— Думаю, беднякам нынче туго приходится, сэр.

— Но ведь поджог стогов не изменит жизнь к лучшему, правда, дружище?

Работник не ответил и, исподлобья взглянув на Чарльза, повел коня в стойло.

В полумиле от Марни долина сужалась и река начинала петлять. Она бежала через жизнерадостные луга, покрытые мягкой сверкающей зеленью, по берегам ее окаймляли густые леса и вздымались зеленые гряды холмов, лишь кое-где желтевшие неровными пятнами каменоломен. Добротный камень, буйный строевой лес и поток прохладной воды — всё это являло собой тихую уединенную местность, укрытую от порывистого злого ветра; один из тех благословенных краев, которые Святая Церковь так любила освящать своими прекрасными крепкими зданиями. А потому даже чужеземец, впервые услышавший такие названия, как «ферма Аббатства» и «мельница Аббатства», пройдя по дороге из города пару миль и оставив позади и ферму и мельницу, скорее всего ожидал насладиться видом каких-нибудь монастырских руин. Что же касается Эгремонта, то он фактически родился среди развалин Аббатства Марни; этот священный остов был тесно связан в его памяти с первыми, самими яркими детскими грезами; каждый камень был знаком ему, словно он еще в старину, будучи одним из монахов, исходил здесь всё вдоль и поперек; и тем не менее всякий раз он не мог совладать со своими чувствами, когда взору его представали величайшие руины одной из самых величественных религиозных обителей Северной Англии.

На площади не менее чем в десять акров[5] до сих пор можно созерцать останки великого Аббатства; оседающие памятники, в большинстве своем поросшие мхом и покрытые плесенью, обозначают места, где некогда проходили службы и размещались крытые сады предыдущих владельцев; здесь всё еще видны развалины резиденции лорда-аббата, а там — намного лучше сохранившийся (ведь технология была искусней, а материалы — прочнее, на века) вместительный странноприимный дом, который в те времена служил не обиталищем болезней, а местом, где свято чтили законы гостеприимства, и любой путешественник, будь то гордый барон или одинокий пилигрим, мог испросить убежища и никогда не получал отказа; у этих дверей, что звались Вратами Бедняков, крестьяне с земель Аббатства, если того требовала нужда, могли и днем и ночью получить одежду или еду.

А вот в самом сердце этой части руин, занимая не меньше двух акров[6] земли, всё еще высилось сооружение, прочностью одолевшее время, а красотой в конце концов отвратившее ярость людскую: церковь Аббатства, один из благороднейших образцов христианского искусства, пусть и не совершенный по форме и состоянию, но от этого не менее восхитительный. Летний небосвод служил ей теперь единственной крышей, а зияющие пустоты на месте роскошных стрельчатых окон, лишь кое-где сохранивших остатки сказочных наличников, делали симметрию арок бескрайней; однако остальное здание уцелело.

Если смотреть через западное окно, то взгляд, минуя поперечный придел Пресвятой Девы, который до сих пор украшают пилястры из мрамора и гипса, еще, по крайней мере, триста футов[7] будет скользить вдоль нефа, созерцая гордо устремленные ввысь колонны, — до того места, где не тронутые временем стены церкви заливает свет, озаряющий восточную сторону неба. По обе стороны часовни Девы Марии вздымались башни. Одна из них, необычайно древняя, выполненная в стиле, который обычно именуют норманнским — приземистая, квадратная и мощная, — едва возвышалась над западным фасадом; другая же выглядела совершенно иначе. Высокая, изящная, легкая — чистый образец готического стиля; камни, из которых она была сложена, блестели, даже сверкали так, словно их высекли не ранее, чем вчера. На первый взгляд верхушка башни казалась поврежденной, но на самом деле ее попросту не достроили: работы велись до того самого дня, когда явился королевский уполномоченный Болдуин Греймонт, чтобы выяснить, как обстоят дела в этой смиренной обители. Аббаты любили оставлять о себе добрую память — и строили здания на пользу людям, что прибавляло монастырю красоты и облегчало жизнь его обитателей; последний церковный лорд из рода Марни, человек тонкого вкуса и к тому же умелый архитектор, уже начал было возводить эту новую колокольню для своей братии, когда ему зачитали суровый указ, который гласил, что колокола отныне должны замолчать. И запрещалось впредь исполнять гимны в приделе Девы Марии, и нельзя было теперь зажигать свечи на главном алтаре, и закрылись навеки Врата Бедняков, и не осталось у скитальцев приюта.