— Вернулись от леди Сент-Джулианс, Фитц?{14} — произнес совсем еще молоденький юноша; его румяные щеки покрывал легкий пушок, и от этого лицо было похоже на персик, который он с томным видом отвел от своих губ, чтобы задать этот самый вопрос джентльмену с тростью.

— Верно; а почему там не было вас?

— Я никогда никуда не хожу, — ответил печальный купидон{15}. — Мне всё так наскучило!

— Не желаете ли завтра поехать с нами в Эпсом, Альфред? — осведомился лорд Фитц-Херон. — Я возьму Бернерса{16} и Чарльза Эгремонта, и с вами наша компания будет полной.

— Я чувствую себя отвратительно blasé![1] — воскликнул юноша; в голосе его звучала изысканная мука.

— Дать бы вам хорошего подзатыльника, Альфред, — сказал мистер Бернерс, — лучшее в мире лекарство для таких, как вы.

— Мне уже не помогут лекарства, — произнес Альфред, отбросив в сторону едва надкушенный персик. — Я был бы весьма доволен, если бы хоть что-нибудь могло причинить мне вред. Официант, принесите бокал крюшона.

— И мне заодно, — со вздохом добавил лорд Юджин де Вер, спутник и тоскующий собрат Альфреда Маунтчесни, которого он был на год старше. В свои юные лета оба они исчерпали жизненные силы, и теперь им оставалось лишь скорбеть об угасших волнениях на руинах своих воспоминаний.

— А почему бы вам не поехать с нами, Юджин? — осведомился лорд Фитц-Херон.

— Я, пожалуй, отправлюсь на Хэмптон-Корт, поиграю в теннис{17}, — ответил лорд Юджин. — Во время дерби там наверняка никого не будет.

— Я поеду с тобой, Юджин, — сказал Альфред Маунтчесни, — а потом мы вместе пообедаем в «Той»{18}. Всё лучше, чем в этом проклятом Лондоне.

— Что до меня, — заметил мистер Бернерс, — мне не по нраву ваши обеды в предместьях. Вечно подсунут что-нибудь несъедобное, да еще и омерзительно дрянное вино.

— А мне дрянное вино даже больше нравится, — заявил мистер Маунтчесни. — Хорошее вино — такая тоска!

— Бернерс, не желаете пари против Китайской Розы? — спросил какой-то гвардеец, поднимая глаза от своей книжечки, которую он внимательно изучал.

— Если я чего и желаю, так это поужинать, и, раз уж вы всё равно не пользуетесь своим местом…

— Можете его занять. О! А вот и Милфорд, уж он-то побьется со мной об заклад.

В эту секунду в комнату вошел тот самый молодой аристократ, о котором мы уже упоминали, в сопровождении какого-то человека; последний, очевидно, уже переступил рубеж в четверть столетия, хотя его внешность и поведение, пожалуй, говорили о гораздо меньшем жизненном опыте. Высокий, хорошо сложенный, с изящной осанкой и тем выражением чувствительности на лице, что сразу же вызывает симпатию, Чарльз Эгремонт не только восхищал тот пол, благосклонность которого обычно обеспечивает мужчин врагами из числа их же собратьев, но и пользовался расположением себе подобных.

— А, Эгремонт! Присаживайтесь к нам, — воскликнули сразу несколько находившихся в зале мужчин.

— Я видел, как вы вальсировали с малышкой Берти, старина, — сказал лорд Фитц-Херон, — поэтому и не стал отвлекать разговорами, рассчитывая встретить вас здесь. Имейте в виду, я непременно заеду за вами.

— Что же мы будем испытывать завтра в это же время? — улыбнулся Эгремонт.

— В эту минуту Кокки Грейвс, должно быть, счастливейший человек, — заметил лорд Милфорд. — Он может вообще не волноваться. Я заглянул в его книжечку — и теперь исполнен презрения: что бы ни случилось — в убытке не останется.

— Бедняга Кокки, — вздохнул мистер Бернерс. — Он пригласил меня отобедать с ним в «Кларендоне»{19} в эту субботу.

— Кокки замечательный простак, — сказал лорд Милфорд, — а Караван замечательный конь;{20} и если кто-нибудь из достопочтенных господ желает поставить семь к двум, то я согласен на любую сумму.

— Моя книжка заполнена, — сказал Эгремонт. — Я с Караваном: либо пан, либо пропал.

— И я.

— И я.

— И я.

— И всё же, помяните мои слова, — довольно важно произнес четвертый, — победит Крысолов.

— Караван — единственный конь, — заметил лорд Милфорд, — на которого можно ставить безо всякого риска.

— Помнится, вы всецело полагались на Фосфора, Эгремонт, — сказал лорд Юджин де Вер.

— Верно, но, к счастью, избавился от этого наваждения. Я очень обязан Фипу Дормеру за эту услугу. Я третьим узнал о том, что его конь захромал.

— И сколько же теперь ставят против него?

— А, исключительно для проформы: сорок к одному; сколько пожелаете.

— Он не побежит, — сообщил мистер Бернерс. — Джон Дэй сообщил мне, что он отказался скакать на нем.

— Готов ручаться, Кокки Грейвс хоть сколько-нибудь да выиграет, если Фосфор придет первым, — рассмеялся лорд Милфорд.

— Какая нынче вечером духота, — сказал Эгремонт. — Официант, принесите мне немного сельтерской и откройте еще одно окно! Да все откройте!

В эту минуту наплыв гостей возвестил о том, что вечер у леди Сент-Джулианс подошел к концу. Многие встали из-за стола, уступая свои места, а сами, собравшись у камина или разбившись на многочисленные группки, принялись обсуждать грандиозное событие. Некоторые из только что вошедших ставили на фаворита, Крысолова и были готовы, вооружась полученными сведениями, доблестно отстаивать свое мнение. Беседа теперь сделалась всеобщей и оживленной — если можно назвать беседой рой голосов, в котором мало что можно разобрать, кроме имен лошадей и размера ставок. В гуще всего этого скользили официанты, разнося непостижимые смеси, носившие аристократические названия: таинственные сочетания французского вина и немецкой минеральной воды, сдобренные ломтиками португальских фруктов и охлажденные кубиками американского льда, — творения, обессмертившие созидательный гений той или иной благородной патрицианской фамилии.

— Боже милостивый! Вот это вспышка! — воскликнул лорд Милфорд, когда сияние молнии, казалось, наполнило собой зал, а мерцающие люстры белыми призраками растворились в ослепительном свете.

Над зданием прокатился гром. Наступила мертвая тишина. Пойдет ли дождь? А может, ливень? Ограничится ли гроза одной столицей? Или дойдет до Эпсома? Ведь стоит хлынуть — и скаковой круг превратится в трясину, а уж тогда сила может возобладать над скоростью.

Еще одна вспышка, опять грохот, шипение и шум дождя. Лорд Милфорд отошел в сторону, ревностно избегая чужих взглядов, прочел письмо от жокея Чифни и уже через несколько минут предложил ставку против Карманного Геркулеса. Мистер Латур прошествовал к окну, окинул взглядом небеса, вздохнул, что уже не успеет отправить своего грума{21}, который дожидался у дверей, в Эпсом, чтобы тот выяснил, добралась ли гроза до холмов Суррея{22}, и уже тогда определить план действий на вечер. Было слишком поздно. Поэтому он взял сухарик и стакан лимонада и возвратился к остальным с холодной головой и еще более холодным сердцем.

Гроза свирепствовала, непрестанные сполохи играли на стенах так, словно их источник находился под лепным карнизом комнаты, и бросали мертвенно-бледные отсветы на полотна Ватто{23} и Буше{24}, которые поблескивали в медальонах над высокими дверьми. Казалось, что молнии с беспорядочным грохотом разрываются над самой крышей. Порой наступали минуты гробовой тишины, прерываемой лишь стуком дождевых капель за окном или же стуком игральных костей в стаканчике. Потом с лошадьми определились, ставки были сделаны, всё громче и чаще спешащим официантам, ослепленным молниями и оглушенным раскатами грома, приказывали наполнить бокалы до краев. Казалось, это было именно то место и именно тот ужин, куда мог бы пожаловать каменный гость Дон-Жуана;{25} и, если бы он и в самом деле появился, то, вероятно, обнаружил бы сердца столь же храбрые и души столь же беспечные, как и те, что встречались ему в Андалусии{26}.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: