— И сколько же получают работники в ваших краях, лорд Марни? — спросил стоявший рядом Сент-Лис.
— О, вполне достаточно! Поменьше, чем в вашем промышленном районе; но те, кто работает на свежем воздухе, а не у печи, не могут ожидать слишком высокой оплаты, да и не требуют ее. Они получают восемь шиллингов в неделю — или около того.
— Восемь шиллингов в неделю! — воскликнул мистер Сент-Лис. — Способен ли работник, у которого, возможно, восемь детей, целую неделю прожить на восемь шиллингов?
— Видите ли, — пояснил лорд Марни, — на самом деле они получают больше; им ведь положены «пивные деньги»{320}, во всяком случае, подавляющему большинству, хоть я и не одобряю этого; это же фактически лишний шиллинг в неделю; и потом, некоторые сажают картофель на грядках, хотя я решительно против подобных вещей.
— И всё же, — сказал мистер Сент-Лис, — то, как они умудряются выжить, для меня сродни чуду.
— Видите ли, — сказал лорд Марни, — я вообще считаю, что, чем больше оклад, тем хуже для работника. Всё свое жалованье они тратят в пивных. Они и есть истинное проклятие этой страны.
— А что еще остается делать этому несчастному человеку? — сказал мистер Сент-Лис. — После трудового дня он возвращается домой — но можно ли назвать это место домом? Очаг потух, обед не приготовлен; спутница его жизни, изнемогшая от работы в поле или на фабрике, еще не пришла, а может, слегла в постель от усталости или же потому, что вернулась, мокрая до нитки, а переодеться ей не во что. Мы вырвали женщину из ее привычной среды; да, мы урезали жалованье, когда она появилась на рынке рабочей силы — но вместе с тем безвозвратно отобрали у простых людей так называемый «семейный очаг», и нам не пристало удивляться, что народ ищет утешения — или даже убежища — в пивных.
Лорд Марни смерил мистера Сент-Лиса дерзким, высокомерным взглядом, после чего беззаботно заметил, обращаясь куда-то в сторону:
— Пусть говорят что угодно, только проблема всё равно в перенаселении.
— Я бы скорее поверил, что проблема в средствах, — сказал мистер Сент-Лис. — Не в количестве людей, а в средствах на их содержание.
— Это одно и то же, — сказал лорд Марни. — Исправить положение в стране может только эмиграция в больших масштабах; и поскольку правительство не желает этим заниматься, я сам начал понемногу обеспечивать себе безопасность. Я непременно позабочусь о том, чтобы в моем приходе население не прибывало. Я уже сейчас не строю никаких хибар, а все, какие могу, ровняю с землей; и да, я не стыжусь этого и не боюсь в этом признаться.
— Вы, стало быть, объявили войну хижинам, — улыбнулся мистер Сент-Лис. — На первый взгляд, бросить такой вызов далеко не так сложно, как объявить войну замкам.
— Неужели вы полагаете, что может дойти и до этого? — поинтересовался лорд де Моубрей.
— Мне не по душе становиться провозвестником зла, — ответил мистер Сент-Лис.
Лорд Марни встал со своего места и заговорил с леди Файербрейс, муж которой в другом конце комнаты поймал мистера Джермина и просвещал его касательно «насущного вопроса». Леди Мод в сопровождении Эгремонта подошла к мистеру Сент-Лису и сказала:
— Мистер Сент-Лис, мистер Эгремонт в большом восторге от христианской архитектуры и особенно желает посетить нашу церковь, которой мы так гордимся.
Через несколько минут Эгремонт и Сент-Лис уже сидели бок о бок и вели оживленный разговор. Лорд де Моубрей пристроился к леди Марни, возле которой уже восседала его жена.
— О, как же я завидую вашей жизни в Марни! — воскликнул он. — Ни фабрик, ни дыма; живете среди прекрасного парка, в окружении счастливых крестьян!
— Там просто восхитительно, — сказала леди Марни. — Но в то же время ужасно скучно — у нас практически нет соседей.
— Но это же такое преимущество! — воскликнула леди де Моубрей. — Признаться, мне нравятся мои лондонские друзья. Но я совершенно не знаю, о чем говорить со здешними обитателями. Это превосходные люди, лучше в целом свете не найти; вот уж никогда не забуду, как они обходились с моим бедняжкой Фитц-Уореном, когда хотели, чтобы он представлял их округ в парламенте; но они не знают людей, которых знаем мы, у них иные, нежели у нас, интересы; и вот, прочувствовав в полной мере тоску провинциальных проблем, досконально обсудив погоду и направление ветра, признаюсь, дорогая моя леди Марни, я совершенно aux abois[12] — они же считают меня надменной, хотя на самом деле это они глупы.
— Я люблю работать, — сказала леди Марни, — и всегда говорю с ними о работе.
— Ах, вы счастливица! Я вот никогда не могла работать, да и Джоан и Мод, они у меня тоже не работницы. Однажды Мод вышила знамя для брата — оно вывешено в зале. По-моему, очень красивое, но, так или иначе, она никогда не пыталась развить свой талант.
— Во всём произошедшем и в том, что может произойти, — говорил между тем Сент-Лис Эгремонту, — я виню только Церковь. Церковь покинула народ — и с этой минуты Церковь оказалась в опасности, а народ обнищал во всех смыслах этого слова. Раньше вера утоляла благотворные потребности человеческого естества, религиозные праздники помогали выдерживать мучительные тяготы труда. Дни отдыха всегда посвящались если не возвышенным помыслам, то, по крайней мере, благородным и сладостным чувствам. Церковь приглашала весь христианский мир разделить ее таинства, что проходили под величественным, практически небесным сводом, в окружении лучших произведений искусства, когда-либо созданных человеческими руками; ведь там, пред лицом Бога, все были братьями. Молитва, фимиам, музыка, слова проповеди и высшее упоение, даруемое церковным искусством, — всё распределялось поровну.
— Значит, вы все-таки верите в пользу ритуалов и церемоний?
— То, что вы называете ритуалами и церемониями, есть проявление самых светлых порывов нашего естества. Доведите свое отвращение к обрядам и службам до логического завершения — и вы скорее преклоните колена в хлеву, нежели в соборе. Ваша доктрина нанесет удар по самой сути искусства, которое по природе своей духовно.
— Я вовсе не рассуждаю отвлеченно, — возразил Эгремонт, — я скорее указываю на косвенную связь этих обрядов и таинств с другой Церковью. Английский народ отождествляет их с раболепными предрассудками и чужеземным господством.
— С Римом, — уточнил мистер Сент-Лис. — Однако обряды и таинства существовали еще до него.
— Но давайте рассуждать практически, — сказал Эгремонт, — разве их нынешнее возрождение в наших Церквах не говорит о стремлении водворить в стране папистскую систему?
— Не так уж и просто постичь, как же на практике известные обстоятельства будут воздействовать на непосвященных людей, — ответил мистер Сент-Лис. — Римскую Церковь следует почитать как единственную иудео-христианскую конфессию, существующую и по сей день; исчезли все прочие Церкви, основанные ветхозаветными апостолами, однако Рим устоял; и мы не должны допустить, чтобы завышенный статус, которым они наделили себя в Средние века, заставил нас забыть об изначальном, апостольском характере Церкви; она была такой, когда только-только вышла из Палестины, всё еще источая благоухание Райского сада. Римская церковь выживает только благодаря апостольской преемственности; но ведь преемственность эта не зиждется сама на себе; она — часть целого; и если она перестает быть таковой, то лишается своей основы. Апостолы пришли на смену пророкам. Наш Учитель объявил себя последним пророком. Пророки, в свою очередь, были преемниками патриархов — людей, которые напрямую обращались к Всевышнему. Людям не менее исключительным, чем апостолы, открылась самая суть священства и были завещаны те обряды и службы, от которых Римская Церковь никогда не отрекалась. Только вот не Рим изобрел их; и, помимо основной миссии, долг любой конгрегации таков: мы не должны поощрять притязаний Рима на верховенство. Вы же не станете утверждать, будто во времена пророков не было никакой Церкви? Что же тогда получается, Моисей{321} не был церковнослужителем? И Аарон{322}, он тоже не был первосвященником? Был! И более великим, чем любой Папа или прелат, будь то в Риме или в Ламбете{323}.