— Я почему-то считал, что дело уже улажено.
— Каким же это образом?
— По-моему, мама дала тебе тысячу фунтов.
— Так и есть, только я давно нашел ей применение.
— Мне кажется, в наше время это более чем достойная плата за место в парламенте. Если уж ты занял свое кресло, то вместо избирательного взноса следует оплатить другие счета.
— В твоих словах, возможно, есть изрядная доля истины, — сказал Эгремонт, — только теперь уже слишком поздно рассматривать всё с этой позиции. Расходы сделаны, и их следует оплатить.
— Не вижу связи, — сказал лорд Марни. — Мы заплатили тысячу фунтов, а долги по-прежнему остались. Где это видано: предвыборная гонка без непогашенных долгов? Помнится, я не раз слышал, как отец рассказывал, что, когда он баллотировался в парламент от этого графства, наш дед заплатил сто тысяч фунтов, и всё равно я знаю, что до сих пор остались неоплаченные счета. Из года в год я получаю анонимные письма, в которых мне угрожают ужасным возмездием в том случае, если не заплачу сто пятьдесят фунтов за завтрак в «Веселых лудильщиках».
— Ты всё остришь, а дело требует серьезного подхода. Я бы хотел, чтобы все мои счета были немедленно оплачены.
— А мне хотелось бы знать: откуда я возьму средства? У меня их нет. Число амбаров, которые я сейчас строю, просто ужасает! Потом эта страсть к осушению — она ведь любой кошелек осушит. А что ты скажешь о двух миллионах черепиц в этом году? А рента, ради которой мы приносим эти ужасные жертвы, — она же почти номинальна или скоро станет таковой. Они ни за что не успокоятся, пока последнее не вытянут. Это же ясно как день. Я готов к сокращению расходов на четверть: если дело коснется хлебных законов, то меньше никак не выйдет. Маме следовало бы принять это во внимание и, соответственно, уменьшить свою вдовью долю. Только помяни мое слово: она на такое ни за что не пойдет. Люди так эгоистичны! Тем более она уже дала тебе эту тысячу фунтов, которые, по сути, если разобраться, были взяты из моего кармана.
— Всё это ты уже говорил. Как это понимать? Я вступил в эту борьбу по наущению родни, а вовсе не из собственных чувств. Ты — глава семьи, и с тобой данный шаг согласовывали. Не будь я уверен, что всё делается с твоего одобрения, я ни за что бы не стал участвовать в этой избирательной кампании.
— А я, между прочим, рад, что ты так поступил, — заметил лорд Марии. — Парламент для нашего сословия — великое дело; особенно теперь — куда важнее, чем в былые времена. Я искренне радовался твоему успеху, и это порядком задело окрестных вигов. Некоторые считают, будто только у одной семьи на целом свете имеется свой собственный Ричмонд или Мальтон{364}. Выдвинуть тебя в парламент от насиженного местечка — настоящий триумф.
— Что ж, теперь нужно упрочить успех, — сказал Эгремонт, — и быстрая оплата наших расходов — это самый действенный способ, уж поверь мне на слово.
— У тебя впереди еще шесть лет, а то и семь, — сказал лорд Марни, — я же рассчитываю увидеть тебя супругом леди Джоан Фитц-Уорен намного раньше.
— Я не желаю связывать эти два обстоятельства, — твердо произнес Эгремонт.
— Они неразделимы, — возразил лорд Марни.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я считаю, что скрупулезная оплата расходов на предвыборную кампанию в высшей степени смехотворна, и я не имею права в ней участвовать. Законные издержки, по твоим же словам, оплачены; в противном случае я как глава семьи был бы обязан покрыть их — но не более того. Я не могу заставить себя поощрять расходы, которые, без сомнения, совершенно излишни и, вероятно, — чего я весьма опасаюсь, — направлены на незаконные и безнравственные цели.
— Это твое окончательное решение?
— Плод кропотливейших раздумий и самой искренней заботы о твоем благополучии.
— Знаешь, Джордж, я и раньше это подозревал, теперь же я совершенно уверен, что мир еще не знал такого проходимца, как ты.
— Оскорбление не довод, мистер Эгремонт.
— Ты ниже любых оскорблений, равно как и не заслуживаешь никаких чувств, — кроме того, которое меня сейчас переполняет. — И Эгремонт встал из-за стола.
— Можешь благодарить собственное упрямство и тщеславие, — сказал лорд Марни. — Я взял тебя в замок Моубрей, все карты были у тебя на руках, однако играть ты не захотел.
— Вы уже однажды подобным образом вмешались в мои дела, лорд Марни, — сказал Эгремонт: глаза его сверкали, щеки побледнели от ярости.
— На вашем месте я бы не стал повторять этого, — с угрозой в голосе произнес лорд Марни.
— Это еще почему? — вспыхнул Эгремонт. — Да кем или чем вы себя возомнили, если смеете так ко мне обращаться?
— Я ваш старший брат, сэр, и наше родство — единственная причина, по которой вы можете претендовать на признание в обществе.
— Да будь проклято это общество, если оно диктует подобные требования! — сказал Эгремонт, возвышая голос. — Требования, основанные на эгоизме, жестокости и обмане, ведущие к развращению нравов, горю и злодеяниям.
— Я заставлю вас уважать эти требования, во всяком случае, в этом доме, сэр, — взревел лорд Марни, вскочив со стула.
— Только попробуйте тронуть меня! — воскликнул Эгремонт. — И я забуду, что вы сын моей матери, и швырну вас наземь. Вы стали моровой язвой моей жизни: вы похитили мою невесту, а теперь собираетесь украсть и мою честь.
— Лжец и негодяй! — крикнул лорд Марни, бросаясь в сторону брата, но в эту секунду в комнату вбежала супруга его светлости и повисла на нем.
«Только попробуйте тронуть меня!» — воскликнул Эгремонт.
— Святые небеса! — воскликнула она. — Что всё это значит? Джордж, Чарльз, милый Джордж!
— Пусти меня, Арабелла!
— Да, пусть он подойдет!
Но леди Марни издала пронзительный крик и расставила руки в стороны, пытаясь разнять братьев. Ее возглас был слышен даже за дверью, а лорд Марни ничего на свете не боялся так сильно, как того, что слуги станут свидетелями семейной сцены. Одним прыжком он подскочил к двери, загораживая проход. Приоткрыв ее, он сказал, что леди Марни стало дурно и она просит позвать горничную. Обернувшись, он обнаружил, что Арабелла в беспамятстве лежит на полу, а Эгремонт исчез!
Глава третья
Стояло сырое промозглое утро: с рассвета зарядил проливной дождь, принесенный порывистым юго-западным ветром; он потревожил толпу женщин и девушек, которые собрались у дверей еще закрытой лавки{365}. Некоторые из них спрятались под зонтиками, другие нашли укрытие под вереницей старых вязов, что росли вдоль канавы перед домом. Несмотря на непогоду, женские языки трещали без умолку.
— Мне померещилось, будто калитка во двор открылась, — сказала одна из женщин.
— И мне, — подтвердила ее соседка, — но она тотчас же захлопнулась.
— Это был всего-навсего мастер Джозеф, — откликнулась третья. — Ему нравится смотреть, как мы тут мокнем до нитки.
— Если бы они только позволили нам пройти во двор и встать под навесом мастерской, как это бывает у Симмонса, — заметила четвертая.
— Вот именно, у Симмонса, миссис Пейдж; хотела бы я, чтобы мой муженек трудился на его участке.
— Я здесь с половины пятого, миссис Григсби, и всё это время — с дитей у груди. Три мили сюда, столько же обратно, и, если я не займу очередь первой, как же тогда мои бедные мальчики получат горячий обед, когда вернутся из шахты?
— Золотые слова, миссис Пейдж, поэтому в прошлый четверг я была здесь уже в половине двенадцатого. Разумеется, до полудня. По пути назад только к свекрови заглянула, а домой пришла, когда уже восемь пробило. Ах, жестокая штука эта казенка!
— Как дела, соседка Пранс? — вступила в разговор миловидная дама с большой белой корзиной. — Как ваш благоверный? У Белфи говорили, будто он работу сменил. Слышала, на участке мистера Паркера новый пайщик, только и предыдущего старшого покуда держат; а я ведь так и знала: он всегда был в любимчиках, и нормы{366}, говорят, отмеряет честно. А слышали, почем в городе свиная грудинка? Меня уверяют, что всего шесть пенсов и совсем как домашняя. Интересно, хватит ли у Диггса наглости всё так же продавать за девять пенсов — и притом сплошной жир! Я, кажется, вижу даму Тодлс — до чего же она нарядная! А ты что здесь делаешь, малышка? Ты еще слишком мала, чтобы ходить за продуктами. Заняла очередь для матери, да? Вот ведь славная девочка! Ей бы поторопиться, думаю, вот-вот пробьет восемь. Диггс ужасно заломил цену за хозяйственное мыло. А как по-вашему… Ой, дверь открывают! А, нет — ложная тревога.