И более того, в Водгейте даже не слышали о фабриках или крупных предприятиях любого характера. Здесь единовластно правит Труд. Конечно, его разделение поощряется на свой лад, но вмешательство или влияние чистого капитала вызывает мгновенный отпор. Делами в Водгейте заведуют мастера, каждый из них работает у себя дома и может владеть неограниченным числом так называемых подмастерьев; именно они выполняют основную работу, и мастера обращаются с ними так же, как мамелюки с египтянами{374}.
Эти рабочие мастера действительно образуют мощную аристократию — и невозможно представить себе более откровенных деспотов. Это безжалостные тираны; обычно они налагают на своих подданных наказания более суровые, чем те, о которых не понаслышке известно подневольному населению наших колоний: не ограничившись избиением палками или поркой узловатыми плетьми, они взяли за обыкновение сшибать подмастерьев с ног тяжелыми молотками, а еще — проламывать напильником или замком их ученические головы. Впрочем, самое привычное наказание, или, точнее говоря, наилучший стимул к работе — это отодрать подмастерье за уши до крови. Кроме того, юноши-подмастерья работают по шестнадцать, а то и по двадцать часов в день. Мастера нередко продают их друг другу. Подмастерья питаются падалью, спят на чердаках и в подвалах. Но то ли огрубели они от жестокого обращения и действительно не осознают глубину своего нравственного упадка и необычайность своих мук, то ли их поддерживает вера в то, что обязательно придет день, когда они сами станут мастерами и деспотами, — только в Водгейте к аристократам относятся отнюдь не так же презрительно, как в большинстве других мест.
В первую очередь, аристократия Водгейта — это аристократия подлинная: она привилегированна, но привилегии свои отрабатывает. От основной массы водгейтских жителей ее отличает не только название. Это наиболее осведомленное сословие Водгейта: оно действительно в некотором роде располагает обильными сведениями и на свой манер передает известную долю этих знаний своим подопечным. Вот и получается, что это аристократия превосходства — и, по сути, так оно и есть. Более того, водгейтская общественность не поддерживает политику непрерывного тяжкого труда. Идеал местных жителей — работать упорно, но не постоянно. Они редко посвящают труду более четырех дней в неделю. В воскресенье мастера начинают пить, подмастерья же коротают время, устраивая собачьи бои без правил. В понедельник и вторник население Водгейта поголовно пьяно — независимо от социального положения, возраста и пола, даже младенцы, которых следовало бы кормить грудью, — ведь их угощают капелькой эликсира Годфри. Вот вам и отдых, вот и развлечение. И если, вопреки ожиданиям, всё это оборачивается сравнительно небольшим злом, то нам не следует забывать, что эти излишества регулируются малокровием и постоянной усталостью. Скудная пища и тяжелый труд действуют на свой манер: впрочем, это не то чтобы поборники морали, а скорее весьма добросовестная полиция.
Больше в Водгейте некому читать проповеди и наводить порядок. Не то чтобы люди там безнравственны (поскольку безнравственность предполагает некий расчет) или невежественны (ибо невежество всегда относительно), просто они уподобились животным{375}, бездумным и пустоголовым, и самые мерзкие их выходки — всего лишь порыв грубого или дикого естества. Многие в этом городке не знают своего имени, мало кто способен прочесть его по складам. Редко повстречаешь здесь юношу или девушку, которые знают собственный возраст, еще реже обнаружишь парня, который видел книгу или девицу, видевшую цветок. Спросите, как зовут их монарха, — и они непонимающе посмотрят на вас; спросите, как называется их религия, — и они рассмеются в ответ: им в равной степени неведомо, кто правит ими на земле и кто способен даровать спасение на небе.
Таково было население, в окружении которого Морли предстояло в скором времени побывать. Внешне Водгейт напоминал грязное обширное предместье. По мере продвижения, оставив позади длинные ряды обшарпанных домишек и могилок младенцев, погребенных у самой дороги, вы ожидаете, что в любую минуту выйдете на какие-то улицы и увидите постройки, размеры и обжитой вид которых имеют хоть какое-то отношение к бесчисленным местным жителям, деловито снующим вокруг вас. Ничего подобного! Не было здесь никаких общественных зданий: ни церквей, ни часовен, ни ратуши, ни конторы, ни театра, — и даже главные улицы в самом центре городка, на которых расположились чумазые лавки, торгующие низкосортным товаром, хоть и были застроены домами повыше, нежели те, что остались на окраинах, были такими же узкими и, если это возможно, еще грязней. Через каждые четыре-пять домов от улицы отходили тесные, обычно не более ярда[18] в ширину, переулки, по которым ручьями текли нечистоты. Переулки эти были плотно застроены жилищами всевозможных размеров, где от главного двора нередко расходилось великое множество более мелких улочек, а точнее, узких проходов, — и трудно себе представить нечто более мрачное и убогое, чем эти тесные коридоры. Здесь по рабочим дням ни на секунду не умолкал стук молотка и скрежет напильника, которые разносились над отвратительными сточными желобами, гниющими кучами мусора и смердящими застойными лужами — рассадниками проказы и чумы, чьих испарений было бы вполне достаточно, чтобы отравить воздух всего королевства и наслать на страну лихорадку и моровые язвы.
Долговязый, изможденный юнец, болезненный, закопченный от дыма и почерневший от своего ремесла, сидел на пороге жалкой лачуги и трудился над новым напильником. У него за спиной стояла малорослая чахлая девушка с выгнутой как у кузнечика спиной: этим уродством, обусловленным смещением одной из лопаток, были наделены почти все водгейтские девушки; виной тому — сгорбленное положение, в котором они обычно работают. Вытянутое меланхоличное лицо девушки и рассеянный взгляд, которым она провожала идущего мимо Морли, привлекли внимание Стивена; он решил, что это — подходящая возможность разузнать что-нибудь о человеке, которого он искал, а потому остановился и заговорил с рабочим:
— Приятель, ты случайно не знаешь, нет ли здесь или где поблизости человека по имени Хаттон?
— Хаттон! — ухмыльнулся юнец и поднял глаза, продолжая при этом работать. — Еще бы не знать!
— Вот ведь удача! Может, расскажешь мне что-нибудь о нем?
— Видал? — Юноша, всё так же ухмыляясь, выпустил напильник из узловатой обезображенной руки и указал на глубокий шрам, проходивший через весь его лоб. — Его работа.
— Несчастный случай?
— Вроде того. Такие несчастные случаи здесь не редкость. Да чтоб я по кроне получал всякий раз, когда он мне голову раскурочит! Раз проломил ключом, дважды — замком; два раза край замка мне в голову засадил, раз болтом оприходовал и еще раз — задвижкой… ну знаете, штуковина такая, в скобу запихивают. А раз молотком по голове стукнул. Ох и удар это был! Я тогда сознание потерял. А когда очухался, мастер остановил кровь клочком меха из своей шапки. Мне тут же пришлось возвращаться к работе, мастер сказал, что я должен дать норму, пусть и до полночи буду трудиться. Немало шлифовальных напильников он об меня поломал, рубцы иногда неделю кряду не заживали; как-то раз прутом ореховым веко мне распорол, настоящую дырку проделал, кровью все напильники залило, над которыми я работал. Иногда он так мои уши выкручивал, что я думал, они у него в руках останутся. Только всё это ерунда по сравнению с этой вот раной: тут уж дело нешуточное, тут, если бы я не выкарабкался, так, говорят, коронера бы на дознание вызвали; только, по-моему, брехня всё это, вон ведь старый Тагсфорд ухлопал своего ученика, а тело так и не нашли. И вы еще спрашиваете, знаю ли я Хаттона? Еще бы не знать! — И тощий, изможденный юнец весело рассмеялся, как будто вспомнил целую череду счастливейших приключений.