— Да как же ему сходят с рук такие чудовищные издевательства? — воскликнул Морли: он был потрясен этим самодовольным отчетом. — Неужели здесь нет властей, к которым можно обратиться?

— Не, нету, — ответил юноша с напильником, и в его голосе звучала неприкрытая гордость. — Нет у нас в Водгейте никаких властей. Констебль, да, имеется, и был тут еще один подмастерье, так он, когда его мастер всего-навсего раскаленным прутом приложил, добрался до Рэмборо и добыл ордер. Лично повестку притащил, констеблю отдал, а тот и не подумал ей заниматься. Затем констебля этого здесь и держат.

— Очень жаль, — сказал Морли, — что у меня есть дело к такому негодяю, как Хаттон.

— Уверен, вам он по нраву придется. Задушевнейший человек! — успокоил его юноша. — Если, конечно, за воротник еще не залил. Буйный малость, это да, зато мастер хороший, а дареному коню, известно, в зубы глядеть не положено.

— Что?! Да он же чудовище!

— Господь с вами! Просто живет он так, вот и всё; все мы тут слегка с придурью; но у него и достоинства есть. Закажите ему замок — и ваш сундук ни за что не взломают; да и по части кормежки он — сама щедрость. За всё время, что я у него работал, конину ни разу не едал, а у Тагсфорда только ее и рубают; мяса от больной коровы отродясь не пробовал, — ну, разве что когда мясо чересчур дорогим было. Наш Епископ от телячьих выкидышей всегда нос воротил; говорит, ему по душе, когда у его мальчишек есть мясо, которое живым родилось и живым забивалось. Потому-то на нашем дворе никогда не продавались овцы с размозженными черепами. А потом, наш Епископ нас иногда и рыбешкой баловал, когда та по четыре-пять дней в городе лежала и не раскупалась. Нет, в этом смысле нужно отдать ему должное: что до питания, так мы у Епископа нужды никогда не знали — разве что времени на еду всегда маловато было.

— А почему ты называешь его Епископом?

— А это его имя и звание: он тут всем заправляет. Так уж у нас в Водгейте повелось: всегда Епископ верховодил; церкви здесь нет, вот и нужно что-нибудь наподобие. Поэтому ровно неделю назад, когда мне пора пришла, Епископ меня поженил на этой вот юной леди. Она баптистской веры и хотела, чтобы нас обвенчал их священник, да только всех парней, кто со мной вместе работает, Епископ женил, и еще много кого тоже, вот я и подумал: а мне-то на кой иначе? Присыпал он жаровню солью, прочел «Отче наш» задом наперед и вписал наши имена в книгу — так-то мы и повенчались; но я ведь без спешки женился, правда, Сьюки? Так разобраться, мы уже пару лет с ней гуляли, и во всём Водгейте не сыскать девчонки, которая с напильником управляется так же, как Сью.

— Как же тебя зовут, дружище?

— Кличут Туммасом, а второго имени у меня нет; зато теперь я женился и собираюсь его у жены позаимствовать, она ведь крещеная, у нее их два.

— Да, сэр, — произнесла девушка с отсутствующим лицом и спиной как у кузнечика, — я по рождению истая христианка, и мать моя еще до меня — тоже. Этим мало кто из девок в Подворье похвастать может. Томас тоже к этому приладится, когда в работе застой будет; он уже верует в Господа и Спасителя нашего Понтия Пилата^{376}, распятого за грехи наши, а еще в Моисея, Голиафа^{377} и других апостолов^{378}.

«Ну и ну! — подумал Морли. — Неужели нельзя направить хотя бы одну христианскую миссию не на Таити, а сюда, к нашим же соотечественникам в Водгейт!»

Летние сумерки постепенно сгустились в теплую и звездную моубрейскую ночь. Серп молодого месяца сиял на темно-пурпурном небе; из всего лучезарного хоровода планет виднелся один лишь Геспер; и легкий ветерок, несущий цветам последнее прикосновение солнца, томно веял над мирной благоуханной землей.

Лунный отблеск падал на крышу и сад, заливал домик Джерарда ослепительным светом. Только темный провал крыльца оставался ему недоступен. Цветы на клумбах, душистые травы — всё сияло, искрилось, имело четкие контуры. Можно было разглядеть даже самую узкую дорожку, различить едва ли не каждый листок. Время от времени ветер усиливался, и тогда душистый горошек что-то бормотал во сне, а розы шелестели, словно опасаясь, как бы кто не потревожил их чуткую дрему. Фруктовые деревья чуть поодаль наслаждались великолепием ночи и походили на султанов, которые вышли в сад подышать свежим воздухом в тот самый час, когда ни один человеческий взгляд не может их оскорбить. Они сгибались под тяжестью драгоценных плодов. Были там груши цвета топаза, яблоки, готовые соперничать с рубинами, сливы самых разных оттенков: одни пурпурные, как аметист, другие синие и сверкающие, как сапфир; вот изумруд, а вон золотая капля повисла и блестит, словно желтый алмаз Чингисхана^{379}.

А что же домик? Царило ли подобное великолепие внутри? Единственная лампа струила по комнате мягкий и обильный свет. Библиотеку Стивена Морли уже вынесли, однако место ее было частично занято, и полки отнюдь не пустовали. Содержимое их было не совсем обычным: множество религиозных сочинений, пара трудов по истории Церкви, один или два — по церковному искусству, несколько томов нашей ранней драматургии и качественных переизданий исторических хроник, множество сборников духовной музыки — вместе они составляли весьма примечательную библиотеку. Впрочем, в комнате не было ни одного музыкального инструмента; если говорить о перемене обстановки, то со времени нашего последнего визита здесь появились только старинного вида кресло с высокой спинкой, украшенное прекрасным шитьем, и изображение святой, стоящее на каминной полке. Что же касается самого Джерарда, он сидел, положив голову на руку, которая покоилась на столе, и с большим интересом внимал дочери, которая читала книгу; в ногах у Сибиллы расположился верный огненно-рыжий бладхаунд.

— Теперь ты понимаешь, отец, — вдохновенно произнесла Сибилла и опустила книгу, по-прежнему держа ее в руках, — даже тогда было не всё потеряно. Отважный граф отступил за Трент^{380}, но прошел не один год, сменился не один правитель, прежде чем эта часть острова приняла их законы и обычаи.

— Понимаю, — отозвался ее отец, — и всё-таки я не могу не сожалеть, что Гарольд…^{381} — В эту секунду пес, услышав свое имя, резко поднялся и посмотрел на Джерарда, который, улыбаясь, потрепал его за ухом и сказал: — Мы говорим не о вас, благородный сэр, а о вашем великом тезке, но вы не думайте: живой пес, как говорится, стоит мертвого короля.

— Ах, почему теперь нет такого человека, — воскликнула Сибилла, — который бы защищал народ! Будь я принцем, я бы и придумать не смогла более достойного занятия!

— А вот Стивен так не считает, — заметил Джерард, — говорит, что эти великие люди всегда использовали нас исключительно как рычаги, говорит, что народ никогда не добьется своих прав, пока не выдвинет умелых защитников из своей среды.

— Коли на то пошло, Стивен не желает воскрешать прошлое, — сказала Сибилла и едва слышно вздохнула, — он желает творить будущее.

— Прошлое — это сон, — сказал Джерард.

— А что же тогда будущее? — поинтересовалась Сибилла.

— Увы и ах, этого мне знать не дано; только я часто мечтаю: вот бы повторилась битва при Гастингсе! Уж я бы в ней поучаствовал!

— Ах, отец, — заметила Сибилла с печальной улыбкой, — это всё твое пагубное пристрастие к физической силе. Даже Стивен, со всеми его причудами, против таких методов.

— Так-то оно так, — добродушно улыбнулся Джерард, — только знаешь, я вот на днях возвращался домой, остановился на мосту, и стоило мне ненароком увидеть свое отражение в бегущей воде, как я тут же подумал: уж наверняка Творец наградил меня этими руками, чтобы я держал копье или натягивал лук, а не следил за челноком или веретеном.