— Я понимаю, сколь глубоко трогает вас эта тема, — сказал Эгремонт, поворачиваясь к Сибилле.

— Это и в самом деле единственная тема, что когда-либо занимала мои мысли, — ответила она. — Почти единственная. Есть еще одна.

— Какая же?

— Я мечтаю увидеть, как люди вновь преклоняют колена перед нашей Пречистой Девой.

— Взгляните на среднюю продолжительность жизни. — Джерард, сам того не понимая, пришел на помощь несколько сконфуженному Эгремонту. — Среди рабочих в нашем районе она составляет семнадцать лет. Что вы на это скажете? Больше половины моубрейских детишек не доживает до пяти годков.

— Однако и в старину, — заметил Эгремонт, — случались ужасные эпидемии.

— Только косили они всех без разбора, — возразил Джерард. — Сейчас у нас в Англии больше недугов, чем когда бы то ни было, но поражают они одних бедняков. Вы даже не услышите об этих смертях. Так вот, один только тиф ежегодно забирает из ремесленных и крестьянских селений столько людей, сколько проживает в графстве Уэстморленд^{385}. Так продолжается из год в год, зато отпрысков завоевателей это не касается: жертвами становятся лишь потомки завоеванных.

— Иногда мне кажется, — печально заметила Сибилла, — что лишь сошествие ангелов может спасти народ нашего королевства.

— А я вот порой слышу маленькую птичку, — сказал Джерард, — которая поет, что лютой стуже недолго осталось свирепствовать. Есть у меня приятель, о котором я говорил на днях, так вот он знает верное средство.

— Только Стивен Морли не верует в ангелов, — заметила со вздохом Сибилла, — а я не доверяю его планам.

— Он верит, что Бог поможет тому, кто сам себе помогает, — сказал Джерард.

— А я верю, — отвечала Сибилла, — что помочь себе может лишь тот, кому помогает Бог.

Всё это время Эгремонт сидел за столом с книгой в руках, то и дело поглядывая на титульный лист, где значилось имя владельца. Неожиданно он произнес:

— Сибилла.

— Да, — несколько удивленно откликнулась дочь Джерарда.

— Простите, — Эгремонт покраснел, — я читал ваше имя и думал, что читаю про себя. Сибилла Джерард! Что за прекрасное имя — Сибилла!

— Это имя моей матери, — пояснил Джерард. — И моей бабушки тоже; оно обитает под этой крышей очень давно, сколько существует наш род. — И с улыбкой прибавил: — Слышал я, что еще в правление короля Иоанна^{386} мы были большими людьми.

— Род ваш и в самом деле древний.

— Да, в наших жилах течет английская кровь, пусть мы крестьяне и дети крестьян. Зато один из моих предков был лучником при Азенкуре; впрочем, слыхал я и более диковинные вещи, только, по мне, всё это бабушкины сказки.

— Во всяком случае, у нас не осталось ничего, — сказала Сибилла, — кроме нашей старинной веры, и мы держимся за нее, какая бы молва — добрая или злая — о ней ни шла.

— Ну что же, — произнес Джерард, — я встаю чуть свет, добрый сосед Франклин. Но прежде чем вы уйдете, Сибилла споет для нас мой любимый реквием, он успокоит душу перед тем, как мы отойдем ко сну; кто знает, может быть, именно в эту ночь он станет для нас беспробудным, ведь рано или поздно этого никому не миновать.

По утреннему небу разливался румянец. Яркие лучи мягко золотили широкий простор долины, лишь кое-где над рекой еще держался туман — или даже легкая дымка. Окрестный пейзаж словно подернулся матовой пеленой, и все его очертания, по-прежнему явственные, сделались немного мягче: и далекий лес, и высокая рощица, что поднималась над посеревшим от времени мостом, и деревенские печные трубы, дым от которых курился в голубом неподвижном воздухе по-над фруктовыми деревьями, цветочными клумбами и грядками ароматных трав.

Ах, до чего свежо и радостно летнее утро — это юное время дня, когда разум чист, а сердце отважно, — пора дерзаний и надежд, час обновления!

Брат лорда Марни вышел из своего жилища, чтобы прочувствовать бодрящую радость жизни среди залитых солнцем садов, птичьего щебета и жужжания пчел.

«Ах, до чего же волшебно! — думал он. — Вот она, жизнь! Хвала Господу, что я здесь, что я навеки покинул это чопорное, бессердечное Марни! Если бы не мама, я бы так и остался мистером Франклином. А что, стал бы и в самом деле журналистом, — при условии, что у меня будет вечная командировка в Моубрейской долине. Или что-нибудь в этом роде, лишь бы остаться здесь навсегда! Что же касается собеседников, эти люди при любом раскладе дадут фору любому из моих прежних знакомцев. Отчего мне с ними так интересно? Они чувствуют — и они мыслят: два обыкновения, которые совершенно вышли из моды, если вообще когда-либо имелись у моих друзей. А эти лощеные манеры, это напускное, деланное изящество, прикрывающее бессердечие и тупость, на которые мы обречены! Неужели тому, кто принимал меня вчера, недостает изящества? Если ему и в самом деле не хватает привычного для нас такта, то врожденная воспитанность компенсирует это с избытком. Я не услышал от него ни единого слова, не заметил за ним ни единого действия, которые бы не были обусловлены тем возвышенным чувством, что является верным источником хорошего вкуса. Думается мне, этот Джерард — человек по-настоящему искренний; его обильные знания — результат умственной работы; чувства у него пылкие и вместе с тем чистые, да и, черт возьми, образован он куда лучше, нежели лорд де Моубрей или мой братец, а ведь они время от времени еще обращаются к книгам, чего в наших кругах делать не принято.

А его дочь… ах, его дочь! Есть в этой девушке нечто возвышенное — и в то же время удивительно нежное; подобное сочетание величия и простоты — необычайная редкость. Ей несвойственны бурные эмоции, в ней нет ничего утрированного, ничего напыщенного. Эти темные глаза, лучезарное лицо и божественная сладость волнующего голоса не покидают меня с тех самых пор, как я повстречал ее, словно посланницу небес, на руинах нашего аббатства. И ведь я — один из представителей „нечестивого рода“. Знала бы она об этом! И я — человек из сословия завоевателей, которое она осуждает! Знала бы она и об этом тоже! Ах, сколько всего она может узнать! Будущее превыше всего. Довольно! Древо познания есть древо смерти. Долой все мысли, недостойные этого светлого и прекрасного утра!»

Пройдя через маленький сад, он зашагал по дороге, направляясь к домику Джерарда, до которого было примерно три четверти мили[19]. Почти на столько же хватало глаз; залитая солнцем дорога, слегка петляя, едва заметно шла на подъем. Сам домик был укрыт за деревьями. Эгремонт всё еще размышлял о той, что обитала под этой крышей, — и неожиданно вдалеке увидел Сибиллу.

Двигалась она вприпрыжку, быстрым, воздушным шагом. Черное одеяние подчеркивало ее подвижную, гибкую фигуру. Маленькие ноги бодро отталкивались от земли. Сбоку на поясе у нее висели длинные четки, голову частично прикрывал широкий капюшон, откинутый на самые плечи. Она казалась беспечной, а всё потому, что Гарольд то резво бежал впереди, то возвращался к хозяйке и начинал скакать и вертеться вокруг нее, практически ошеломляя девушку своими кульбитами.

— Приветствую вас, святая сестра, — сказал Эгремонт.

— Чудесное утро, не правда ли? — воскликнула Сибилла, чье лицо прямо-таки лучилось от радости.

— Совершенно согласен. Куда же вы направляетесь?

— Я иду в монастырь. Впервые навещаю настоятельницу с тех пор, как ушла оттуда.

— Не так уж и давно это случилось, — улыбнулся Эгремонт и повернул вслед за ней.

— Так только кажется, — ответила Сибилла.

Они шли рядом; Сибилла была радостна под стать утру; она замечала по пути тысячу приятных мелочей, звонким голосом то и дело окликала пса, который резвился впереди, а то прихватывал вдруг зубами подол ее одеяния, отскакивал прочь — и опять возвращался, глядя хозяйке в лицо, словно спрашивал, не было ли в нем нужды во время его отлучки.