«Приветствую вас, святая сестра», — сказал Эгремонт.

— Какая жалость, что ваш отец каждое утро уходит вверх по долине, — заметил Эгремонт. — Был бы у вас попутчик до Моубрея.

— Что вы! Я только рада, что ему не приходится работать в городе, — отозвалась Сибилла. — Томиться в душном цеху на задымленной улице — нет, это не его удел. По крайней мере, он трудится под сенью деревьев, рядом с рекой. Да и Траффорды такие славные люди! Они так добры к нему, да и к остальным тоже.

— Вы очень любите своего отца.

Она несколько удивленно взглянула на него — и ее милое серьезное лицо озарилось улыбкой.

— Что же тут необычного?

— Нет-нет, ничего, — спохватился Эгремонт. — Я и сам уже готов его полюбить.

— Ах, вы покоряете мое сердце, когда превозносите отца, — воскликнула Сибилла. — Думаю, Стивен мне как раз потому и нравится — а в остальном он говорит такое, с чем я никак не могу согласиться, то, что я осуждаю. Но ведь он так добр к моему отцу!

— Вы хотите сказать, мистер Морли…

— О, мы не зовем его «мистером», — мягко засмеялась Сибилла.

— То есть Стивен Морли, — поправился Эгремонт, вспомнив, за кого себя выдает. — Я повстречал его в Аббатстве Марни. Он очень умен, верно?

— Он большой писатель и большой ученый и всего добился сам. Я слышала, что и вы идете той же стезей, — сказала Сибилла.

— Только я не большой писатель и не большой ученый, — признался Эгремонт.

— Кем бы вы ни были, — продолжила Сибилла, переходя на более серьезный тон, — я уверена, что вы ни за что не будете использовать дарованные вам Богом таланты во вред Простому Народу.

— Я приехал сюда узнать кое-что об условиях жизни простых людей, — сказал Эгремонт. — В больших городах вроде Лондона об этом и думать нечего. Все мы там крутимся каждый по своей оси. Вы мне поможете. Несомненно, — прибавил он, — ваш настрой будет меня вдохновлять, вы же вчера вечером признались, что это почти единственная тема, одна из двух, которыми заняты ваши мысли.

— Верно, — кивнула Сибилла, — за всю свою жизнь я знала два крова, всего лишь два: монастырь и отчий дом, — и каждый из них наделил меня великой идеей. Первый поведал о том, как оскудела вера в моей стране, второй же — о том, как обнищали мои соотечественники. Так что не удивляйтесь, что моя душа полностью отдана Церкви и Простому Народу.

— Но ведь есть и другие идеи, — заметил Эгремонт, — и они не менее достойны того, чтобы занимать ваши мысли.

— Чувствую, этих вполне достаточно, — сказала Сибилла, — да и они, пожалуй, слишком трудны для моего разумения.

В одном из водгейтских тупиков расположился высокий, многооконный дом в несколько этажей (их постепенно надстроили один за другим). Дом изветшал донельзя, большая его часть была отведена под скобяную мастерскую, где во всех помещениях каждого этажа работали тяжелые железные механизмы, само же здание до того износилось, что стоило их запустить — и каждый его уголок отдавался скрипом и дребезгом. Полы совершенно пришли в негодность, и во многих местах между гнилыми досками появились зазоры, сквозь которые можно было различить, что творилось внизу, тогда как потолок верхнего этажа время от времени приходилось укреплять подпорками.

Это была резиденция Епископа Водгейтского, где своими почерневшими голыми руками мастерил он те самые замки, которые не брала ни одна отмычка не его авторства. Это был низкий, коренастый здоровяк с мускулистыми руками, чересчур короткими даже для его роста. Наружность (насколько вообще можно судить о лице, столь обезображенном тяжким трудом) выдавала в нем скорее жестокого зверя, нежели дикаря. Рядом с ним, объятые восторгом и ужасом, работали лучшие его подмастерья, долговязые, изможденные юнцы, не осмеливаясь даже на мгновение оставить непрестанную работу, поднять чумазые лица и безжизненные глаза. По обе стороны от своего наставника, на табуретах повыше, чем у остальных, устроились два сорванца не старше четырех-пяти лет; серьезные, чинные, они будто гордились своим высоким статусом и без устали корпели над маленькими напильниками: то были сыновья Епископа.

— Давай, ребята, — сказал Епископ резким, охрипшим, грубым голосом, — раз-два, раз-два! Так, какой-то напильник замолк. Мои уши не обманешь, я их голоса наперечет знаю. И не заставляйте меня искать этого лодыря! Думаете, не сцапаю я его? Еще как сцапаю! Что, повезло вам, мальки, с ладной работенкой и отменной жратвой? Мне бы такой удел, вот что я вам скажу! Подкинь-ка мне ту щеколду, ты, Толстомясый Шнобель, да поживей! Шевелись, думаешь, не растрясу я тебя? Еще как растрясу! Раз-два, раз-два! Порядок! Вот так музыка! Лучшая музыка на свете — двадцать напильников, что работают разом. Вы ведь счастливы, мальки? Еще бы не счастливы! Вот закончите, угощу вас рыбешкой в обед, да и шабаш! Эй, там, глиста рыжая, ты на что вылупился? Трое парней глаза таращат! Это что за дела? Думаете, не доберусь я до вас?

С этими словами он ухватил злосчастные уши первого попавшегося подмастерья и крутанул с такой силой, что прыснула кровь.

— Пожалуйста, Епископ, — заверещал парень, — я тут ни при чем. Тут вас какой-то человек спрашивает.

— Кто там меня спрашивает? — Епископ оглянулся и увидел Морли, только что вошедшего в лавку. — Ну, чего надо? Замок, гвозди?

— Ни то, ни другое, — сказал Морли. — Я хочу видеть человека по имени Хаттон.

— Ну, видите вы человека по имени Хаттон, — сказал Епископ. — Чего вам от него нужно?

— Я бы хотел переговорить с вами наедине.

— Гм! А я бы хотел знать, кто доделает этот замок и приглядит за моими парнями. Если насчет заказа, давайте без тягомотины.

— Я не хочу ничего заказывать, — сказал Морли.

— Тогда и слушать не желаю, — отмахнулся Епископ.

— Это касается семейных дел, — продолжил Морли.

— Ого! — Хаттон оживился. — Значит, вы от него?

— Возможно, — сказал Морли.

Тогда Епископ задрал голову к потолку, где зияло несколько крупных щелей, и стал настойчиво призывать кого-то невидимого. Сверху на него тут же посыпались визгливые категоричные упреки, перемежаемые площадной руганью, целью которых было узнать, чего ему нужно. В ответ он пригласил незримую собеседницу спуститься вниз, и та в скором времени вошла в мастерскую. Это было ужасное явление миссис Хаттон, рослой бородатой мегеры с напильником (судя по всему, символом и гербом этого дома) в руке и необузданной мощью во взгляде.

— Приглядишь за мальками? — обратился к ней Хаттон. — У меня дела.

— Еще как пригляжу! — ответила миссис Хаттон, и работники все как один затрепетали от ужаса. Все напильники зазвенели в лад, никто не решался поднять голову, даже оба ее ребятенка стали еще более серьезными и чинными. Никто и не думал тешить себя мыслью, будто самое усердное прилежание поможет им избежать катастрофы, каждый лишь старался изо всех сил и судорожно надеялся не оказаться тем несчастливцем, которому раскурочит голову, высадит глаз или оторвет половину уха чудовищное создание, что держало в страхе не только их мастерскую, но и весь город, — благочестивая супруга Епископа Водгейтского.

Тем временем ее благоверный отвел Морли в комнату, где не работала ни одна машина (кроме тех, что были сделаны из железа)^{387}, и спросил:

— Ну, что там у вас?

— В первую очередь, — сказал Морли, — я бы хотел поговорить о вашем брате.

— Это я понял, — отозвался Хаттон, — как только вы сказали о семейных делах: он у меня в целом свете единственный родственник, значит, о нем и речь.

— О нем и речь, — кивнул Морли.

— Он прислал что-нибудь?

— Хм! — Морли, дипломат по натуре, мгновенно сообразил, что к чему: он пришел с расспросами, а расспрашивать стали его; впрочем, он решил не торопить события. — Давно вы получали известия от брата? — осведомился он.