— И я тоже, — сказал мистер Маунтчесни.

— И я тоже, — прошептал немного отставший от остальных лорд Милфорд.

Великолепный кортеж умчался вдаль; знатные особы в сверкающем ландо, гарцующие лошади, беспечные грумы — всё испарилось; вскоре умолкло и постукивание колес. Время понеслось дальше; и вот колокольный звон возвестил об окончании трудовой недели, последний день которой на фабрике мистера Траффорда был вдвое короче обыкновенного. Каждый работник, будь то мужчина, женщина или ребенок, получал жалованье в большом зале, прежде чем уйти с фабрики. Таким образом удавалось избежать появления разорительной гнусной привычки, за счет которой обогащаются пивные. Было у этой системы и еще одно преимущество для тружеников: они получали деньги достаточно рано для того, чтобы успеть на один из окрестных рынков и купить всё необходимое на следующий день. Это было очень удобно — людям не приходилось брать взаймы у бакалейщика, что, в свою очередь, положительно сказывалось на их достатке. Мистер Траффорд считал, что после размера жалованья самой важной вещью является способ его выплаты; и те читатели, которые, возможно, прочли и могут воскресить в памяти сцены, что были представлены в предыдущих главах этой книги и без каких-либо прикрас и гипербол отображают совершенно иной порядок вознаграждения рабочих за их непростой труд, вероятно, поддержат разумного и добродетельного нанимателя Уолтера Джерарда.

А вот и сам Джерард: вместе с дочерью и Эгремонтом направляется он домой. Стоит погожий летний вечер; мягкие солнечные лучи еще золотят мирный пейзаж: реку, зеленые луга, где пасутся стада коров, лес, оглашаемый радостным пением разноцветных дроздов, царственная грудь фиолетовой от вереска пустоши (она вздымается вдалеке, по-прежнему залитая ослепительным светом), благословенный вид и живительные звуки после трудового дня, проведенного в четырех стенах среди нескончаемого монотонного лязга веретен и ткацких станков. Так ощутил это Джерард, когда раскинул в стороны свои могучие руки и вдохнул напоенный ароматами воздух.

— Ах! Я создан для этого, Сибилла! — воскликнул он. — Но знаешь, дитя, не обращай внимания, расскажи еще о твоих знатных гостях.

Эгремонту эта прогулка показалась слишком короткой, но, к счастью, долина была так холмиста, что домика не было видно до тех самых пор, пока они не оказались в сотне ярдов от него. Когда они подошли ближе, из сада, приветствуя их, вышел какой-то мужчина. Сибилла радостно вскрикнула: это был МОРЛИ.

Морли необычайно тепло приветствовал Джерарда и его дочь; затем он взглянул на Эгремонта.

— Это наш знакомец с развалин Аббатства Марни, — сказал Джерард. — Тебе, Стивен, стоит пообщаться с мистером Франклином, вы ведь оба привержены одному и тому же делу. Он тоже журналист и какое-то время будет нашим — и твоим — соседом.

— На какое же издание вы работаете, позвольте спросить? — осведомился Морли.

Эгремонт покраснел, смутился, а затем ответил:

— Я не претендую на почетное звание журналиста. Я всего лишь репортер и выполняю здесь особое поручение.

— Хм! — произнес Морли и, взяв Джерарда за руку, увлек его за собой, предоставив Сибилле и Эгремонту идти следом.

— Ну что, я нашел его, Уолтер.

— Кого? Хаттона?

— Нет-нет, его брата.

— Он что-нибудь знает?

— Немного. Но это лучше, чем ничего. Наш друг процветает, и тому есть доказательства, а вот где он и кто таков, — ни малейшей зацепки.

— И его брат не может нам посодействовать?

— Напротив, он и сам добивался от меня сведений. Он дикарь, далеко за гранью наших ужаснейших представлений о том, до какой степени может опуститься человек. Известно только, что наш друг жив и неплохо устроился. Брату раз в год приходит анонимное вспоможение, и в немалом размере. Я изучил почтовые штемпели: письма отправляли из разных мест, — очевидно, чтобы запутать следы. Боюсь, вы решите, что я мало чего добился, но, поверьте, даже это порядком меня измотало.

— Я не сомневаюсь, Стивен, более того, я уверен, что ты сделал всё возможное. Я как сердцем чуял, что ты сегодня объявишься; кстати, угадай, что тут у нас приключилось? Сам милорд с семьей и прислугой изволил посетить фабрику, и я должен был всё ему показать. Чудно, не так ли? А под конец он предложил мне деньги. Сколько там было — не знаю, я не стал смотреть; уж наверняка доля от моей платы за жилье. Я указал ему на ящик для пожертвований, и он своей холеной рукой опустил туда деньги.

— Очень уж странно. И вы были с ним наедине?

— Наедине. Принеси ты вести о тех бумагах — и я бы решил, что тут не иначе как само Провидение вмешалось. Ну а пока мы по-прежнему ждем у моря погоды.

— Ждем у моря погоды, — задумчиво повторил Морли, — и все-таки он жив-здоров. Он еще объявится, Уолтер.

— Аминь! Вот ведь поразительно: стоило тебе взяться за это дело, Стивен, — и мне страсть как захотелось разворошить былое; а ведь это сгубило моего отца и, может статься, навредит его сыну.

— Давайте не будем об этом, — прервал его Морли. — Нам стоит подумать о других вещах. Как вы догадываетесь, я немного утомился и теперь, наверное, пожелаю вам доброй ночи. К тому же здесь посторонний…

— Постой, постой, дружище, осади. Этот Франклин отличный малый, думаю, вы с ним поладите. Сделай милость, зайди к нам. Если ты сейчас уйдешь после такого долгого отсутствия, то расстроишь Сибиллу, да и меня тоже, можешь не сомневаться. Итак, они вчетвером проследовали внутрь.

Вечер прошел за разного рода беседами, хотя в большинстве своем они сводились к одной теме, столь часто обсуждаемой под крышей дома Джерарда: положению простого народа. Рассказы Морли о том, что он увидел в ходе своей недавней поездки в Водгейт, вызвали живой отклик.

— Семейные ценности быстро отмирают среди трудовых сословий нашей страны, — сказал Джерард, — да и чему здесь удивляться, если Родного Дома больше не существует.

— Но ведь его можно воскресить, — заметил Эгремонт, — сегодня мы в этом воочию убедились. Дайте труженикам кров — и воззрения их будут кротки и бесхитростны. Если бы все следовали примеру мистера Траффорда, то положение народа непременно бы изменилось.

— Да вот только не каждый станет следовать примеру мистера Траффорда, — сказал Морли. — Здесь необходимо самопожертвование, а кто же на такое пойдет? Это противоречит человеческому естеству. Влияние отдельных личностей не способно обновить общество, для его переустройства необходима какая-то иная основа. Вы оплакиваете изживающий себя образ родного дома. Он бы ни за что не изжил себя, будь он достоин сохранения. Семейные ценности исполнили свое назначение. Неодолимый закон прогресса требует выработки новых идеалов. И они не заставят себя ждать: вы можете ускорить их появление, можете отсрочить его — но только не предотвратить. Они разовьются сами собой, совсем как живая природа. На нынешнем этапе исторического развития, когда мы получили в распоряжение научную формулу счастья, сама идея Родного Дома вскоре окажется чужеродной. Родной Дом — понятие варварское, пережиток темных веков. Родной Дом — это разобщение, а стало быть, он асоциален. Что нам нужно, так это Сообщество.

— Всё это, конечно, прекрасно, — вздохнул Джерард, — и, чего уж греха таить, твоя правда, Стивен; да только я и сам не прочь вытянуть ноги у своего собственного камелька.

Когда мы только-только устраиваемся на новом месте, время движется плавно и медленно, касается нас крылом и надолго запечатлевает в нашей памяти новые характеры и лица. Любой человек, любое событие, любое чувство волнует и тревожит воображение. Беспокойный ум одновременно творит и наблюдает. В самом деле, едва ли среди житейских истин найдется более ошибочная, чем та, которая гласит: когда время течет неспешно, жизнь скучна. Намного чаще бывает совсем наоборот. Стоит нам вспомнить эпизоды из жизни, которые наиболее крепко осели у нас в памяти, и мы поймем, что эти краткие периоды были полны происшествий и непривычных чувств. Эгремонт обнаружил это в первые же дни своего проживания на новом месте, в Моудейле. Первая неделя — целая эпоха в его жизни — показалась ему столетием, а в конце первого месяца он уже начал сетовать на скоротечность времени и разве что не принялся философствовать о бренности бытия. Он осознал, что ведет по-настоящему счастливую, но всё же удивительно простую жизнь: хотел, чтобы так оно и оставалось — и всё же никак не мог понять, отчего этот опыт в первые дни показался ему таким необычным, почти столь же необычным, сколь упоительным. День его начинался рано и проходил за чтением (книги ему в основном давала Сибилла Джерард), иногда в пеших прогулках (когда они втроем, в компании Морли, у которого было много свободного времени, посещали одну из окрестных достопримечательностей), а то и вовсе за тем занятием, что обеспечивали Эгремонту река и удочка. Каждый вечер неизменно отправлялся он к домику Джерарда, чтобы под его скромной крышей найти всё возможное обаяние, каким только может очаровывать женщина, а также беседу, которая пробуждала ум. Джерард оставался верен себе: простой и радушный, он умел глубоко чувствовать и непринужденно рассуждал о вещах, которых они касались, был благороден духом и мыслями; всё это плохо вязалось с его общественным статусом — и тем не менее составляло характер этого человека. Сибилла говорила мало, больше прислушивалась к речам отца; и всё же время от времени звонкий девичий голосок доносил до зачарованного слуха Эгремонта некую глубокую идею — и чистота этих помыслов была столь же разительна, как и почти святая безмятежность облика и манер этой девушки. Морли? Поначалу Эгремонт нередко его видел: тот давал нашему другу книги, со всей прямотой и богатством своего необычайного таланта к рассуждению и описанию разбирал вопросы, которые беспокоили его лично и были новы и крайне интересны для его собеседника. Но время шло, и то ли у Морли стало больше забот, то ли деловые встречи оставляли ему всё меньше возможностей для светских бесед, только Эгремонт теперь видел его редко, исключительно в домике Джерарда, где Стивен появлялся порой в течение трудовой недели. Что же касается совместных прогулок, так они и вовсе прекратились.