— Дело в том, — сказал Морли, — что перед всей подлинной и псевдонорманнской знатью Англии встает выбор: либо ты дикарь, либо подлец. Там, где я недавно побывал, на Бишопгейт-стрит{392} обитает торговец, так вот он по какой-то причине, неведомой обществу, был возведен в «доблестные бароны»{393}. Так вот, даже Байгод{394} и Бун{395} не сумели бы так же ревностно следить за соблюдением закона о лесе{396}, как этот торгаш индиго и хлопком.
— Непростое это дело — разбираться с охотничьими законами, — сказал Эгремонт, — как же тут выявить злодея? Разве можно нарушать границы чужих угодий? А если так, то для чего же нужна охрана частной собственности?
— Напрашивается довольно простой вывод, — ответил Морли. — Владельцы угодий рано или поздно должны понять, что нельзя одновременно получать прибыль от фермы и удовольствие от охоты.
И тут в комнату вошла Сибилла. Стоило Эгремонту взглянуть на нее — и воспоминание о том, что они вот-вот должны расстаться, едва не ошеломило его. Только сейчас осознал он, что эта девушка завладела его душой, и лишь присутствие посторонних помешало ему признать полное покорство перед ней. Эгремонт коснулся ее руки, и пальцы его задрожали, а взгляд, испытующий, но взволнованный, словно попытался пронзить ее чистую душу. Джерард и Морли чуть поодаль были увлечены беседой, а Эгремонт всё не отходил от Сибиллы, пытался набраться смелости и обратиться к ней с горькими словами разлуки. Но тщетно. Останься они наедине — и он, возможно, сумел бы подобрать нужные слова для страстного прощания. Но в этом стесненном положении он смутился — и вел себя деликатно и в то же время нелепо. Он задавал какие-то вопросы и повторял их вновь, хотя ответ уже получил. Мысли его витали не вокруг беседы, а всё больше вокруг собеседницы. Один раз взгляды их встретились, и Сибилла увидела, что взор его застилают слезы. Раз он обернулся и встретился глазами с Морли, и, хотя тот немедленно отвернулся, взгляд этот было нелегко забыть.
Немногим позже, и притом раньше, чем обычно, Морли поднялся и пожелал всем доброй ночи. Он пожал Эгремонту руку и не особо учтиво простился с ним. Гарольд, который словно бы задремал у ног хозяйки, неожиданно вскочил и беспокойно рявкнул. Гарольд всегда недолюбливал Морли; теперь же Стивен попытался успокоить его, но тщетно. Пес свирепо взглянул на него и снова залаял; но стоило Морли скрыться за дверью, и Гарольд принял обычный для него смиренный, добродушно-величавый вид и уткнулся носом в ладонь Эгремонта, а тот ласково потрепал его за ухом.
Уход Морли стал для Эгремонта большим облегчением, хотя ему по-прежнему предстояло одно мучительное усилие. Он встал, немного походил взад-вперед по комнате, начал говорить — и осекся на полуслове, подошел к очагу, оперся на каминную полку и только тогда протянул Джерарду руку и дрожащим голосом воскликнул:
— Мой драгоценнейший друг, я вынужден покинуть Моудейл.
— Ах, как жаль, — расстроился Джерард. — И когда же?
— Немедля, — сказал Эгремонт.
— Немедля! — воскликнула Сибилла.
— Да, сию же минуту. Дела не терпят отлагательств. Я должен был уехать еще сегодня утром. Тогда я пришел, чтобы проститься с вами, — произнес он, глядя на Сибиллу, — чтобы сказать, как же глубоко я вам признателен за вашу доброту, как бережно буду хранить я в памяти эти счастливые дни, наисчастливейшие в моей жизни. — Голос его дрогнул. — Я приходил и затем, чтобы передать вам добрые слова, друг мой, и выразить надежду, что в скором времени мы увидимся вновь, но вашей дочери не было дома, а я не мог уехать из Моудейла, не повидав вас обоих. Вот я и решил, что отправлюсь посреди ночи.
— Должен признать, мы теряем славного соседа, — сказал Джерард. — Нам будет вас не хватать, правда, Сибилла?
Но Сибилла смотрела в сторону; она наклонилась (видимо, гладила Гарольда) и молчала.
Сибилла протянула Эгремонту руку.
С какой бы радостью Эгремонт предложил ей вести переписку, дал бы слово прийти на помощь при первом же случае, сказал бы или пообещал что-нибудь, дабы уберечь их знакомство (или дружбу?); увы, стесненный своим инкогнито (а стало быть, и ложью, которая из этого следовала), он мог лишь трогательно сожалеть о предстоящей разлуке и туманно, едва ли не загадками говорить о том, как скоро они увидятся вновь. Он опять протянул Джерарду руку, и тот горячо пожал ее. Затем Эгремонт подошел к Сибилле и сказал:
— Вы были ко мне бесконечно добры, и я очень ценю это, — и прибавил, понизив голос: — Ибо доброта ваша превыше любых человеческих благ. Не окажете ли вы мне честь хранить этот фолиант у себя на столе? — И он протянул Сибилле переведенную на английский язык книгу Фомы Кемпийского{397}, где каждая иллюстрация была образцом превосходной живописи. На первой странице было написано от руки: «Сибилле от верного друга».
— Я принимаю его, — дрожащим голосом сказала заметно побледневшая Сибилла, — в память о друге. — Она протянула Эгремонту руку, тот на мгновенье удержал ее и, низко склонившись, поднес к губам. Когда же он с трепещущим сердцем торопливо шагнул за порог домика, какая-то сила потянула его назад. Он обернулся. Бладхаунд зубами держал его за полу, явно не желая никуда отпускать, и смотрел на него ласковыми глазами. Эгремонт нагнулся, приласкал Гарольда и освободился от его хватки.
Когда Эгремонт вышел из дома, он обнаружил, что местность укутал густой белесый туман, и если бы не огромные черные тени, в которых распознавались верхушки деревьев, было бы трудно отличить небо от земли. По мере удаления от домика туман становился гуще, и даже эти ненадежные ориентиры грозили вот-вот исчезнуть. Эгремонту нужно было дойти до Моубрея, чтобы успеть на ночной поезд до Лондона. Дорога была каждая минута, но внезапно тьма начала сгущаться, что вынуждало его ступать медленно и даже с опаской. Река была где-то рядом, шагать приходилось с большой осторожностью. Согласно подсчетам Чарльза, теперь он находился неподалеку от своего недавнего места жительства и, невзирая на беспечность, присущую юным летам, и досаду на то, что в таком случае придется оставить свои намерения (что в данную пору жизни и вовсе нестерпимо), помышлял о том, чтобы отказаться от этого похода в Моубрей и попросить ночлега в своем прежнем обиталище. Он остановился, как останавливался уже не раз, чтобы осмотреться, а главное — всё взвесить. Туман был до того плотный, что Эгремонт не мог разглядеть даже свою вытянутую руку. И уже не впервые ему показалось, что кто-то (или что-то) грозно преграждает ему путь.
— Кто здесь? — крикнул Эгремонт. Но ответа не было.
Он прошел еще немного дальше, на этот раз совсем медленно. Он готов был поклясться, что слышит шаги где-то поблизости. Он повторил свой вопрос громче, но опять не получил ответа. И вновь Эгремонт остановился. Внезапно его схватили: кто-то сдавил ему горло железной хваткой; пальцы нападавшего словно стальные тиски сжали его руку. Неожиданный противник увлекал его за собой. По шуму воды Эгремонт убедился, что тащат его к отвесному берегу в той части реки, где она, срываясь с остроконечного каменного уступа, создавала быстрину. Отчаянно и решительно упирался он, точно могучее животное после того, как хищник совершил роковой прыжок. Ноги его приросли к земле, словно их притягивала какая-то сила. Свободной рукой обхватил Эгремонт своего таинственного невидимого врага.
