— Я сожалею о своих словах, сожалею о той боли, которую я причинила вам, сама того не желая, искренне сожалею обо всём, что произошло, равно как и о том, что отец потерял хорошего друга.

— Но почему же потерял? — печально, но всё же ласково заметил Эгремонт. — Отчего бы нам не остаться друзьями?

— О сэр! — Голос Сибиллы зазвучал надменно. — Я из числа тех, кто считает, что пропасть непреодолима. Да, — прибавила она, чуть заметно, но с необычайной грацией разводя руками и слегка отворачиваясь от Эгремонта, — совершенно непреодолима.

Порой душевное смятение напоминает стихийное бедствие, когда всё вокруг словно становится с ног на голову и обращается в хаос, но нередко именно в эти минуты небывалого волнения, как и во время самой настоящей битвы, возникает какое-то новое ядро порядка, какой-нибудь новый поведенческий импульс; он развивается сам собой, сдерживает, усмиряет и приводит в гармонию стихии и страсти, которые, казалось бы, угрожали одной лишь утратой надежд и гибелью. Так произошло и с Эгремонтом. Секунду он в отчаянии смотрел на девушку, отделенную от взаимопонимания стеной предрассудков и убеждений, более прочной, чем все остальные сословные барьеры. Секунду, всего лишь секунду смотрел он на нее, и то была поистине секунда отчаяния. В его истерзанной душе обнаружились силы, которые были так необходимы в этой ситуации. Даже присутствие Джерарда, при других обстоятельствах непременно смутившее бы его, не смогло бы ему помешать — но как раз в эту секунду дверь отворилась и в комнату вошел Морли в сопровождении какого-то человека.

Морли немного оторопел, узнав Эгремонта, а затем вместе со своим спутником подошел к Джерарду и сказал:

— Это мистер Хаттон, мы говорили о нем вчера вечером; утверждает, будто он ваш старинный знакомый.

— Точнее сказать, вашего бедняги отца, — поправил Хаттон; он пристально осмотрел Джерарда ясными голубыми глазами, а затем прибавил: — Он оказал мне большую услугу, когда я был молод; едва ли кто-либо способен такое забыть.

— Никому и не следует, — кивнул Джерард, — только вот память такого рода, как мне довелось убедиться, немалая редкость. Что до меня, я вас прекрасно помню, Баптист Хаттон, — прибавил Джерард, разглядывая гостя почти столь же пристально, как изучали его самого. — Рад слышать и видеть воочию, что мир был к вам благосклонен.

— Qui laborat, orat^{496}, — отчеканил Хаттон, — таков благословенный завет нашей святой Церкви, и я смею верить, что мои молитвы и бдения были приняты благосклонно, ибо в свое время я основательно потрудился. — Произнося эти слова, он повернулся, как бы обращаясь к Сибилле.

Девушка смотрела на него с немалым любопытством: в свои юные лета она уже много раз слышала это загадочное имя, и оно вызывало у нее так много неясных высоких надежд, к которым примешивалась малая доля сомнений, мрачных предчувствий и противоречивых мыслей. Внешне Хаттон мало отвечал тем лестным фантазиям, которым Сибилла время от времени позволяла себе предаваться. Внешность этого человека располагала к себе: его привлекательное умное лицо сияло искренностью и даже великодушием; некогда пышные каштановые волосы, всё еще длинные, хоть и заметно поредевшие, были уложены так, чтобы скрыть лысину; одет он был очень просто, но с исключительным вкусом и опрятностью; спокойные и обходительные манеры и приглушенный голос только усиливали благоприятное впечатление, которое он неизменно производил с первых же минут знакомства.

— Qui laborat, orat, — с улыбкой повторила Сибилла, — это исключительное право народа.

— Частью которого являюсь и я сам, — с поклоном ответил Хаттон (он прекрасно помнил, что говорит с дочерью чартиста).

— Но разве их усилия можно сравнивать с вашими? — спросила Сибилла. — Неужели ваша жизнь — это тяжелый безропотный труд, в котором так много духовной красоты и добродетели, что, как гласит прекрасный завет нашей Церкви, он по праву объединяет в себе силу и мощь молитвы?

— Уверен, что любой труд, который будет полезен для вас, не вызовет недовольства с моей стороны, — произнес Хаттон; затем, вновь повернувшись к Джерарду, он отвел его в дальний угол комнаты, и в скором времени они уже горячо беседовали. Морли тут же подошел к Сибилле и вполголоса заговорил с ней. Эгремонт, совершенно растерянный, тоже шагнул в ее сторону, чтобы попрощаться. Она поднялась и довольно церемонно ответила на его слова, затем немного помедлила — черты ее лица стали мягче — и протянула руку, которую он на мгновение задержал в своей, после чего вышел.

— Я провел с ним более часа, — продолжил Морли. — Поначалу он не мог ничего вспомнить, даже имя Джерарда не произвело особого впечатления, хоть он и признался, что где-то его слышал; не вспомнил ни о каких документах; очевидно, они не представляют большой ценности; как бы то ни было, сейчас они, несомненно, у него, он ведь никогда не уничтожает бумаг; потребуется поиск, чтобы их раздобыть, и всё такое прочее. Я уже собирался уходить, когда он, как бы между делом, стал расспрашивать о вашем отце: чем он занимается, женат ли, есть ли у него дети. Это привело к долгому разговору, который, похоже, внезапно его заинтриговал. Поначалу он заявил, что отправит вашему отцу письмо с предложением встретиться, а я сказал, что Джерард мог бы и сам его пригласить. Он записал ваш адрес на случай, если захочет связаться с вашим отцом и назначить встречу; а когда узнал, что вы живете в Вестминстере, объявил, что его экипаж через четверть часа отправляется в Палату лордов и, если меня это не затруднит, он предлагает мне составить ему компанию. Я и подумал: чем бы дело ни кончилось, Джерард будет рад увидеть наконец того, о ком он так много говорил и думал; собственно, вот мы и здесь.

— Вы отлично справились, дорогой Стивен, как и всегда, — задумчиво и отстраненно сказала Сибилла, — на свете нет человека, более предусмотрительного и деятельного, чем вы.

Он посмотрел на нее — и тут же отвел глаза. Взгляды их встретились: взор Сибиллы был спокоен и мягок.

— А этот Эгремонт, — отрывисто бросил Морли, глядя в пол. — Как он здесь оказался? Вчера, когда выяснилось, кто он таков, мы с вашим отцом условились, что не будем рассказывать вам об этой… кхм… мистификации, жертвами которой мы стали.

— И поступили неверно, — заметила Сибилла. — Нет ничего мудрее искренности. Поведай вы мне об этом — и сегодня его бы здесь не было. Он встретил меня, заговорил со мной, и я увидела в нем лишь своего знакомого, который однажды привнес столько радости в нашу жизнь. Если бы он не проводил меня до дома и, встретив там моего отца, не поспешил дать объяснения (которые, как он считал, были уже даны другими людьми), я бы осталась в неведении, и это впоследствии могло бы повлечь за собой неудобства.

— Вы правы. — Морли довольно пристально посмотрел на нее. — Все мы слишком разоткровенничались с этим аристократом.

— Смею надеяться, что никто из нас не сказал ему ни единого слова, о котором теперь жалеет, — сказала Сибилла. — Он предпочел носить чужую личину и едва ли стал бы вступать в споры с той же прямотой, с какой мы говорили о его семействе. Что же касается остального, ему было не вредно узнать кое-что о чувствах простых людей, немного пожив среди них.

— И тем не менее, если в ближайшем будущем что-нибудь приключится, — сказал Морли, — будьте уверены: этот человек приглядывает за нами. Он может входить в правительственные учреждения как один из их представителей и рассказывать там свои басни; да, он поддерживает эту мнимую оппозицию, но стоит народу зашевелиться — и все фракции становятся заодно.

Сибилла обернулась и посмотрела на него, после чего спросила:

— Что же такое может приключиться в ближайшем будущем, если нам следует беспокоиться: а не узнает ли правительство об этом или о нас самих? Разве его членам не всё известно? Разве вы не встречаетесь прямо у них на виду? Вы добиваетесь общепризнанных и законных целей законными средствами, разве не так? Чего же тогда бояться? И почему должно приключиться нечто такое, из-за чего стоит тревожиться?