Он приблизился к ней, пожалуй, немного сдержанно, с опаской — и всё-таки с умилением.

— Воистину, это великая и нечаянная радость, — нерешительно произнес он. Сибилла подняла голову — и на ее прекрасном лице отобразилось нескрываемое, но отнюдь не мучительное волнение. Девушка улыбнулась сквозь слезы, щеки ее раскраснелись еще гуще (вероятно, дала себя знать природная искренность, а может, более нежное неодолимое чувство благодарности, уважения, приязни); она негромко произнесла:

— Я как раз читала вашу прекрасную речь.

Сибилла подняла взгляд, чтобы вздохнуть с облегчением.

— Воистину, — сказал необычайно тронутый Эгремонт, — для меня это честь, удовольствие, награда, я и надеяться не смел, что буду их удостоен.

— Кто-нибудь другой, — продолжала Сибилла, несколько овладев собой, — должно быть, прочтет ее с удовольствием, с пользой для души, я же — ах! — с превеликим интересом!

— Если какие-либо из моих слов нашли отклик в вашей душе… — Здесь Эгремонт запнулся. — Это даст мне уверенность в будущем, — спешно прибавил он.

— Ах! Если бы только другие чувствовали то же, что и вы! — воскликнула Сибилла. — Всё было бы тогда не так уж и безнадежно.

— Но вы ведь не утратили своих надежд? — спросил Эгремонт и сел на скамью, впрочем, немного поодаль от девушки.

Сибилла покачала головой.

— Однако когда мы с вами говорили в последний раз, — сказал Эгремонт, — вы были полны уверенности — и в ваших целях, и в ваших методах.

— Он состоялся не так давно, — сказала Сибилла, — этот последний разговор, и всё же с тех пор мне открылась одна горькая истина.

— Истина драгоценна, — заметил Эгремонт, — для всех и каждого. Однако, боюсь, я всё еще не вполне понимаю, отчего вы утратили веру в лучшее.

— Увы! — грустно произнесла Сибилла. — Я всего лишь строила воздушные замки — и пробудилась от грез, как, вероятно, пробуждались многие до меня. И вот, точь-в-точь как они, я чувствую, что радость жизни безвозвратно ушла; но, по крайней мере, — сказала она, покорно склонив голову, — я надеюсь, что мое естество так и не успело привязаться к этому миру.

— Вы печалитесь, милая Сибилла?

— Я несчастна. Я беспокоюсь за отца. Боюсь, он окружен людьми, которые не заслуживают его доверия. Эти сцены жестокости тревожат меня. Я бы в любом случае сторонилась их, однако меня впечатлило утверждение о том, что они не принесут нам ничего, кроме бед и позора.

— Я уважаю вашего отца, — сказал Эгремонт. — Я не знаю другого человека, чей характер казался бы мне столь неподдельно благородным, — так благочестиво сочетаются в нем разум и мужество, кротость и доброта стремлений. Я бы ужасно огорчился, если бы он собственнолично подверг себя опасности. Однако вы имеете на него влияние, и величайшее в мире, — впрочем, как и на всех остальных. Посоветуйте ему вернуться в Моубрей.

— Мне ли давать ему советы? — вздохнула Сибилла. — Мне, которая оказалась неправа во всех своих выводах? Я отправилась за ним в этот город, чтобы быть его проводником, его хранительницей. Какая самонадеянность! Какая слепая гордыня! Я возомнила, будто каждый представитель народа чувствует то же, что и я, мне же якобы необходимо только поддерживать и вдохновлять отца, ободрять его, если он падает духом, служить опорой, когда он колеблется. Я возомнила, что моральная сила непременно должна править миром, тогда как воплощением этой моральной силы оказалось людское скопище, история которого окажется чередой мелких интриг или, что еще хуже, бессердечных козней.

— Сделайте всё возможное для того, — сказал Эгремонт, — чтобы ваш отец без промедления покинул Лондон — завтра же, а лучше сегодня вечером. После событий в Бирмингеме правительство непременно перейдет к действиям. Я слышал, они собираются немедленно увеличить численность армии и полиции: государственный секретарь уже разослал соответствующий циркуляр лордам — наместникам графств. Но правительство также нанесет удар по Конвенту. Жертвами станут те его члены, которые останутся здесь. Если ваш отец вернется в Моубрей и будет вести себя тихо, есть вероятность, что его не тронут.

— Постыдный исход большинства высоких надежд, — произнесла Сибилла.

— Так давайте беречь наши надежды, — сказал Эгремонт, — и лелеять их.

— У меня их не осталось, — парировала она.

— А вот я настроен оптимистично, — сказал Эгремонт.

— Ах! Это всё потому, что вы произнесли прекрасную речь. Но знайте: они будут вас слушать, будут рукоплескать вам, однако ни за что не пойдут за вами. Орел и голубка не совьют общего гнезда, лев и ягненок не лягут рядом, и завоеватели никогда не придут на помощь завоеванным.

Эгремонт покачал головой:

— Вы всё так же лелеете эти иллюзии, моя дорогая Сибилла! А зачем? Это отнюдь не радостные представления. Поверьте, они столь же суетны, сколь и печальны. Дух Англии во все времена был духом нации, которая стремится ввысь. Уверяю вас, он по-прежнему жив среди простого народа. И ничуть не хиреет оттого, что чувство это — из числа тех, которые, в сущности, нельзя осознать. Те самые взгляды, к которым вас приучили относиться со страхом и недоверием, — это взгляды, уходящие в небытие. Господствующие взгляды — это обыкновенно взгляды отживающего поколения. Стоит произойти некой случайности, которую невозможно предугадать, и нынешнее равновесие парламентских партий исчезнет, — а приблизительно через несколько лет это непременно произойдет, — и тогда вы увидите воочию, как формируется новый дух Англии; он быстро разовьется — и это компенсирует запоздалость принятых мер. Я живу среди этих людей, знаю, что прячется в глубине их душ, наблюдаю их склонности и стремления; я знаю, какие идеи усвоены ими, — и знаю, что, хотя нынешние обстоятельства тому препятствуют, эти идеи обязательно принесут плоды. Полученный результат окажется враждебен олигархии. Будущим ядром английской политики станет отнюдь не закон нивелирования, не тот закон, что отвергает привилегии, но тот, что поможет расширить их спектр. Он будет стремиться утвердить равенство, только не путем нивелирования Некоторых, а благодаря возвышению Многих.

Позволив себе уделить еще какое-то время совместным размышлениям, которые подсказывал характер самой беседы, Сибилла наконец встала со скамьи и, выразив надежду на то, что отец к этой минуте уже, должно быть, вернулся, предложила Эгремонту проститься, — однако он тоже поднялся и немного прошел следом. У ворот сада она тем не менее остановилась и с нежной печальной улыбкой произнесла:

— Здесь мы должны расстаться. — И протянула ему руку.

— Да оградят вас Небеса! — сказал Эгремонт. — Ибо вы — ангел небесный.

Когда Сибилла подошла к дому, на переднем дворе она увидела отца в сопровождении нескольких человек, вместе с которыми он, судя по всему, собирался куда-то идти. Ей так не терпелось поговорить с отцом, что она без колебаний поспешила к нему. Когда Сибилла вошла в ворота, мужчины смешались и прервали свой разговор, кто-то из них посторонился, и все как один поприветствовали ее с молчаливым почтением. Некоторые из этих людей, как оказалось, были ей не так уж и незнакомы, по крайней мере, их имена или внешность. Проходя мимо, Сибилла приветствовала собравшихся кивком головы, а затем, подойдя к отцу, спокойно и с безучастным видом произнесла:

— Если ты собираешься уходить, дорогой отец, я бы хотела немного с тобой поговорить.

— Одну минуту, друзья, — сказал Джерард, — если позволите. — И вместе с дочерью проследовал в дом. Он остановился было в прихожей, но Сибилла направилась в их общую спальню, и хотя времени у Джерарда было совсем немного, ему всё же пришлось пойти следом за дочерью. Они вошли в комнату, и Сибилла аккуратно закрыла дверь, а затем, когда Джерард присел, или скорее небрежно оперся на край стола, сказала: