— Пососи, пососи, вонючая тварь! — задыхаясь от торжества, прошипела Марта. — Помнишь, как я его сосала!

Она перевернула выпотрошенное тело на живот и еще раз воткнула ему нож в спину.

— Погоди-ка, — сказала она с безумным огоньком в глазах, — я еще и не такое тебе устрою!

Она нашла в соломе довольно толстую заостренную палку и воткнула ее в задний проход убитому…

— Вот так! Вот так! — проталкивала она кол так, чтоб он уперся в земляной пол. Это было последнее испытание, которому подвергся бывший Мариус Бруно. Фантазия и ярость Марты иссякли, и она без сил плюхнулась на солому, забрызганную кровью и усеянную кровавыми ошметками и кусками мяса. Медленно трезвея от своего буйства, она постепенно стала приходить в себя… Некоторое время сотворенный ею беспорядок казался ей чуть ли не прекрасным, затем явилось беспокойство, а за ним страх, перешедший в леденящий ужас.

— Господи, Господи, Боже мой, да что же я натворила-то???!!! — взвыла Марта и заплакала, размазывая по лицу кровь и слезы. Она была вся в крови — и чадра, и шальвары, и платье. Лицо в синяках и ссадинах, руки, ноги, шея, спина — все ныло. Щеки горели, в носу запеклась кровь, мочка левого уха была надорвана. Страх парализовал ее, она сидела мертвая и безучастная. Не возмездия она боялась, ей было страшно себя самой. Как она могла решиться на такое? И вспомнила: было у нее уже такое, было! Когда, отбиваясь, она ударила барона по голове кузнечным молотом… Парализованная страхом, она даже не попыталась убежать. Слуги, набежавшие со всех сторон, били ее чем попадя, рвали за волосы, хлестали плетьми, лупили палками… Хотелось одного, чтоб скорей убили… Еще раз дожидаться этого? Ну нет! Бежать! Немедленно, сейчас же!

Она лихорадочно начала собираться: нашла свой узелок с перештопанной одеждой, сбросила с себя все сарацинское, переоделась, подобрала свой кошелек и деньги, вытащила и кошелек Мариуса, набитый сегодняшней выручкой. Забрала нож, кресало и трут, выпавшие из кармана кабатчика во время драки… Кресало навело ее еще на одну безумную мысль, которая, впрочем, возможно, была и осознанной — поджечь сарайчики и клетушку. Чиркнув искру на трут, она раздула огонь и, подпалив солому, опрометью выскочила из своего бывшего жилища.

Никто не попался ей навстречу. Она добежала до изгороди, отделявшей постоялый двор от леса, и, неуклюже перебравшись через жерди, бросилась под спасительное прикрытие деревьев. Бежала она туда, куда ее пускали деревья — напролом, не видя и не слыша ничего вокруг. Провалилась в какой-то овражек и, проломив кусты, скатилась на самое дно, в густые заросли крапивы. Это стоило ей не одного десятка жгучих волдырей и расчесанной до крови кожи. Выбравшись из овражка, она оказалась на берегу чудесного, прозрачного, как слеза, ручейка. Марта умылась, напилась ключевой воды, перевела дух и немного успокоилась. Солнце уже светило сквозь частокол стволов, не поднимаясь над верхушками. Пели какие-то птицы, но соловьи помалкивали… Где-то на западе, там, где садилось солнце и откуда бежала Марта, высоко в небо вздымался столб дыма.

«„Нахтигаль“ горит! — поняла Марта. — Небось не сразу заметили, что я его подожгла… а теперь и потушить уж нельзя!» И ей стало весело: сейчас там, в «Нахтигале», в этом ненавистном клоповнике, паника, там мечутся с ведрами и баграми, ищут хозяина, постояльцы бегут кто куда, орут, вопят, лезут из окон, ломятся в двери! «Вот потеха! — усмехнулась Марта. — До утра, поди, пробегают… А все я, я им пятки подпалила, будут знать, будут знать, сволочи!» Ей вспомнились все эти ненавистные рожи — поварихи, служанки, портомойки и посудомойки, с которыми она цапалась и дралась. От каждой ей пришлось претерпеть обиду: одна ошпарила ее кипятком, да еще смеялась при этом, другая прищемила пальцы дверью, третья так обидела словом, что Марта не сумела ей ответить… Да что там! Все насолили… Мужики, эти ненасытные сластолюбцы, тоже заслужили красного петуха! Все эти морды, бороды, лапы, все любители подержаться за бабье мясцо, потискать, полапать, прижать, засунуть… — как же надоели они ей! Пусть-ка у этих кабанов яичница в штанах изжарится!

Марта улыбнулась своим мыслям. Лежа на спине и глядя в темно-синее, с прожилками перистых облаков небо, она залюбовалась его странной манящей красотой…

Странно, что это простое сочетание газов, туманов и прочих субстанций во все века так привлекало к себе человека, независимо от того, какова его земная юдоль. Небом любовались поэты, художники, музыканты — те, кто имел на это время и кому, в общем-то, положено было им любоваться. Небом любовались вожди, полководцы, сильные мира сего, которые всегда ходили с высоко поднятой головой — им это сам Бог велел. Небом интересовались деловые люди: астрономы, штурманы, церковники, астрологи, позднее — летчики и космонавты: небо было для них в некотором роде полем деятельности. Удивительнее, что на небо глазели те, кому, в общем-то, по чину это было не положено: рабы, выползая из рудников, мужики, разгибаясь от сохи, работяги времен позднейших, оторвавшись от станков и баранок пятитонок. Небо было бесплатное — ничье. На небе были боги, и туда все мечтали попасть после смерти. Как-то забывалось, что с неба иногда падает град, разит молния, а в последнее время еще валятся бомбы, ракеты и другая более мелкая дрянь.

Но это будет потом. Пока что небом любовалась Марта, следя, как из голубого оно стало синим, затем фиолетовым, и кое-где на нем проблеснули звездочки. Марта отдыхала, успокаивалась, стараясь пока ни о чем не думать.

И вдруг совсем рядом, в кустах, треснула ветка. Марта испуганно вскочила. К ней шли люди… Это были лесные люди — бородатые, лохматые, завернутые в шкуры, с луками. Впереди шел человек, в котором Франческо или Андреа без труда узнали бы Петера Конрада.

— Ишь ты! — удивился Петер Конрад. — Разлеглась, значит, девушка… Чего ты, милая, здесь идешь? Тут места глухие, звериные… Заблудишься, так и к медведю на обед угодишь…

— Или к разбойничкам! — хихикнул кто-то у Петера за спиной.

— А кто ж тебя так разрисовал-то? — сочувственно спросил Петер, разглядывая распухшее лицо женщины, ее синяки и ссадины. — Обидел кто? Не из моих ли молодцов?

Петер грозно глянул на своих людей.

— Нет, не из твоих! — сказала Марта, приглядываясь к разбойникам и узнавая кое-кого, кто захаживал на постоялый двор. Кто меня обидел, тому я отплатила, а обидел меня Мариус Бруно.

Да ведь это Марта! вскричал один из разбойничков на голове его красовалась шапка из лисьей шкуры, а на плечах жилет из нескольких десятков шкурок кротов надетый на голое тело. — Это же Марта, шлюха из «Нахтигаля» Я с ней пару раз лежал.

— А я вот тебя не помню, браток… — Марта почесала лоб. — Рожа знакомая вроде, а не признаю… Помню, что с хромым другом ты к нам приходил, месяца три назад, верно?

— Верно! — заулыбался разбойник. — А имя мое и не вспоминай! Я тебе не назывался. А тут могу представиться по всей форме — Шарль меня зовут, а по кликухе Шатун. Ясно, что ты меня плохо помнишь, много нас там было…

— Ладно, — оборвал Шатуна Петер Конрад, — раз знаешь девку, скажи, хороший она человек или нет…

— Хороший, — сказал Шатун, — баба свойская.

— Тогда идем с нами, — сказал Петер. — Пока идем — рассказывай, отчего в лес удрала и почему «Нахтигаль» горит…

…Шли долго, ночь уже успела вступить в свои права. Тропа была узкая, тьма непроглядная. Только один факел несли — впереди, освещая затесы на стволах, обозначавшие тропу. За факелом тянулись и все остальные — гуськом. Марта шла рядом с Петером, вполголоса рассказывала ему все, что мы уже знаем. Петер сопел, вздыхал, качал головой…

— В Шато-д’Ор-то мне нельзя, не могу я тебя туда свести, — сказал Петер. — Неужто так этот Марко тебе по сердцу?

— Да отец он мне, отец! — простонала Марта. — Всю жизнь сиротой была, хочу, чтоб хоть один родитель недолго, да был!

— Э-эх! — вздохнул Петер. — Нешто такие разбойники, как я, бывают? Ну ладно, завтра день у нас побудешь, всех за гостеприимство отблагодаришь… Да и ступай к отцу! Вечерком подведем к самым воротам…