– Вернись!

Ветер рвет концы шарфа, хватает за полы, метет на палубу тонкую угольную пыль. Она набивается в глаза, капитан на мгновенье слепнет. И пока он протирает глаза, почему-то вспоминается Ярома, надтреснутый волнением голос: «Опустел я… Словно дите от меня уводишь!» Капитан разглядывает плот долго, пристально.

Вернувшись в рубку, Борис Зиновеевич приваливается к стенке, делает вид, что дремлет, но у него нервно вздрагивают веки.

Проходит полчаса. Раздается пронзительный сдвоенный гудок – судно входит в поворот к Вятской протоке. Здесь Чулым делает такой крутой завиток, что берега почти соединяются, но это полбеды – опаснее всего протока, начинающаяся на излучине. Она, как насос, вбирает в себя воды реки; это и делает место особенно опасным – волны протоки могут подхватить плот, всосать его и разбить о яр.

Капитан кивает штурману: «Иди за мной!» Чирков выходит из рубки, держа в руках стул с мягкой спинкой и подлокотниками.

– Давай сюда!

Подобрав полу полушубка, капитан садится, оглядывает плес: левый берег залит водой, правый горбатится холмиком, разрезанным посередине, – там, шумя, струится Вятская протока.

– Ну, Коля Савин, будем действовать! – тихонько говорит капитан, вспоминая утреннюю поездку на плот. Он коротко машет рукой, и Валька Чирков поспешно дергает рычаг гудка. На конце плота вспыхивает огонек: сплавщики начали спускать в воду длинные тяжелые цепи, которые, цепляясь за дно, затормозят быстрое движение плота.

Поворот начался.

– Трави левую – вожжевую! – приказывает капитан. Опять звучит сигнал, только теперь иной: команда на носовую лебедку. Коротко, пулеметными очередями выстреливает лебедка, тянет трос, идущий к плоту от носовой части судна. Вожжевыми управляется плот, вернее, пароход, который при тяговой нагрузке плохо слушается руля.

– Еще трави!

Плот медленно изгибается. Только теперь по-настоящему видно, как он велик и массивен; не верится, что такая громада может поместиться в крутой излучине. Прикинув на глаз, пожевав губами, капитан поворачивается к штурману, спрашивает:

– Ты сходил в Канерове?

– Сходил, – рассеянно отвечает Чирков, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Полные щеки штурмана полыхают румянцем, он то смотрит в бинокль, то бросает его, затем поспешно бежит на корму, возвращается, тревожно оглядываясь на плес.

Наступает самый ответственный момент: через несколько минут плот пройдет мимо протоки и тогда вступят в действие ее враждебные силы. Сейчас пароход повернут почти на девяносто градусов по отношению к течению Чулыма, он пересекает реку поперек, но это кажется – сдерживаемый течением и плотом, пароход двигается вдоль Чулыма. Круче поворот сделать нельзя.

– Сходил, значит, в Канерове? – переспрашивает капитан. – Обтирка есть? Нечем же машину протирать!

– Обещали дать обтирку! – Штурман опять бежит на корму и застывает – передние бревна плота уже поравнялись с протокой. В поредевшем тумане видно, как медленно, сантиметр за сантиметром, уплывает черточка плотового флага. Штурман закусывает нижнюю губу, затаивает дыхание и идет к капитану – возле него как-то спокойнее.

Борис Зиновеевич сидит не шевелясь. Он кажется еще меньше, чем обычно; это, вероятно, потому, что он подобрал под себя ноги, а шею еще больше втянул в кашне. Он и бровью не ведет, когда сплавщики трижды машут фонарем – течение протоки подхватило плот. Капитан видел это и без сигнала. Плот медленно скатывался вправо, к зловеще темнеющему яру; скатывался быстрее, чем рассчитывал капитан, – ветер подгонял его… Теперь судьбу плота решали секунды. Если плот успеет пройти метров сорок-пятьдесят и действие протоки ослабнет, тогда все в порядке, если нет… жди, когда начнут лопаться тросы!

Капитан впивается взглядом в узенькую полоску воды между яром и плотом. Сколько раз во тьме моряковского дома он представлял себе этот момент! И в мыслях полоска сужалась, но не так быстро… Ветер, навальный ветер помогал протоке!.. И с капитаном опять произошло то, что случалось всегда в минуты опасности: время остановилось. У него было до смешного много времени, чтобы командовать и размышлять…

– Чирков, иди сюда! – приглашает капитан и, когда штурман подбегает, командует: – Право руля!

Освобожденный пароход легко катится вправо. И хотя штурман знает предстоящий маневр капитана, он испуганно охает и закрывает на мгновение глаза. Диким кажется ему решение капитана повернуть пароход направо, туда, куда ветер и течение валят плот. Капитан это делает для того, чтобы воспользоваться пружинистостью учалки – если один конец плота идет вправо, второй через определенное время должен пойти влево. В этом и заключена идея капитана.

– Право, еще право! – кричит Борис Зиновеевич Хохлову, который быстро вращает штурвал. – Все!

Под ногами напряженно вздрагивает палуба – «Смелый» работает машиной на пределе.

Штурман открывает глаза, искоса смотрит на профиль капитана и уже не может отвести от него глаз. Чирков в этот миг забывает о плоте, о том, что вот-вот может произойти катастрофа – лицо капитана притягивает его. Он впервые замечает, что у Бориса Зиновеевича чеканный, орлиный профиль.

– Ей-ей! – вдруг пронзительно, по-заячьи кричит Петька Передряга. – Сейчас ударит!

Полоска между яром и плотом сужается. Из-под капитановой шапки выкатывается светлая капелька пота и ползет по лбу. Вот она докатывается до брови и, радужно засветившись, растекается. Тогда капитан поднимает руку, вытирает бровь.

…Плот рядом с яром… Капитану кажется, что он слышит, как крайние бревна царапают землю… Проходит секунда, другая, третья… «Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… – считает капитан. – Двадцать!.. Все!»

Осторожно встав со стула, капитан поднимает с палубы окурок, брошенный штурманом.

– Сколько раз было говорено, окурки на палубу не бросать! – ворчит капитан.

– Борис Зиновеевич… Борис Зиновеевич… – бормочет штурман.

– Что, Борис Зиновеевич?.. – отзывается капитан. – Плот имеет упругость… Вот и все… идея верна…

Даже не оглянувшись на плот, капитан делает шаг к люку и вдруг покачивается, ловит руками воздух, но сохранить равновесие не удается – капитан мягко, беззвучно падает на палубу.

– Вот тебе… здрасьте… падаю… упал…

С воплем бросается к нему Валька Чирков, выскакивает из рубки Костя, Петька Передряга начинает по-стариковски трясти головой.

– Товарищ капитан! – жалобно, тонко кричит Хохлов и хватает Бориса Зиновеевича за руку. Потом, закрыв лицо, опрометью бросается в рубку.

Рука капитана беззвучно падает на палубу.

– Борис Зиновеевич!.. – жалобно просит подняться капитана Валька Чирков. – Борис Зиновеевич!..

Капитан лежит неподвижно, неловко подвернув ногу.

Пароход «Козьма Минин» подходит к Томску.

Проплывает лесоперевалочный комбинат Черемошники. Над штабелями леса лебедками висит прозрачное голубое облако. С железным грохотом сосут бревна из воды болиндеры, бревнотаски. У берега пузатятся баржи, с грохотом и всплеском летят в воду бревна: скатывают лес. Гремит металл. На берегу бегут паровозы, погрузочные лебедки снуют стрелами, у бункеровочного причала транспортерами сосут уголь буксирные пароходы.

Черемошники велики – плывут рядом с пароходом целый час.

Затем слева, за отмелью, возникает силуэт элеватора, к которому притулилось красное здание с высокой трубой – знаменитая на весь Союз карандашная фабрика. Рядом с ней пароходы, катера, баржи. За элеватором – длинная кирпичная стена, выше ее – город. Томск сползает к реке уступами, на самой вершине – деревянная церковка, потонувшая в зелени, а еще выше – водонапорная башня с мачтой телевизионной станции. Немного левее башни – аэродром, бесшумными жуками поднимаются и садятся самолеты, ветер надувает далекую аэродромную «колбасу». Город скрывается в зелени. По правую сторону реки – Тимирязевский леспромхоз. Здесь днем и ночью снуют по рельсам маленькие, точно игрушечные, узкоколейные паровозики, деловито покрикивают тоненькими гудками, жадно пьют воду из Томи.