Сжалась я вся в комочек, сердце, как у птицы, стучит: не поддамся я старухе, нет, не поддамся. Ишь чего выдумала! Как любила я его, так и буду любить, и жалеть его буду по-прежнему. Кто ж его еще пожалеет, если не я?

Тут и дед наш проснулся. Заворочался, притих, слушает. А сыночек играет: "Что же это, что же это, как же это со мной, как же это?"

- Ах, Зинуша, - говорит отец, - хорошо мне, Зинуша. Дожил все-таки, и мы как люди... На скрипке играем. Это ж жизнь! Я теперь поправляться начну. И в груди облегчение.

Обернулась я - торчит среди белых подушек комариное его лицо: глазки острые, ротик сморщенный. Стало мне обидно, нехорошо.

- Поправляться начнешь? - говорю я со злобой. - Ты уж пятый месяц так поправляешься. Сколько крови моей выпил - и все больной. Не идет тебе впрок моя кровушка.

Ничего не ответил отец. Отвернулся к стене, плечи к ушам подтянул и лежит неподвижно.

- Что ж ты, сыночка, перестал? - говорю я своему Толику. - Играй, ненаглядный, играй, никто тебе не мешает.

Смотрит Толик на меня и мотает головой.

- Не хочу, - говорит. И скрипку на подоконник откладывает. Отвернулся, набычился. - Зачем ты мне деда обидела?

Как услышала я эти слова - прямо вся побелела. Вскочила, ладонью по столу - хлоп!

- Ах ты дрянь! - говорю. - Как ты смеешь вопросы мне задавать? Ну-ка живо прощенья проси у матери.

- Нет, сначала ты попроси, - отвечает мне Толик и смотрит на меня исподлобья.

- У кого? У тебя?

- Нет, у деда. Мне его жалко.

- Ах, тебе его жалко? - Помутилось у меня в голове, подскочила я к сыну, за плечи его - и давай трясти. - А меня тебе не жалко? Меня, свою мать, ты хоть раз пожалел? Вы хоть раз меня с дедом спросили, что я в жизни хорошего видела?

Испугался мой Толик, головенкой мотает, а в глазах ни слезинки, одно только недоумение. Никогда я его раньше пальцем не трогала.

Тут отец с кровати слез. Подбежал ко мне босиком, в нижнем белье, прыгает вокруг, за руки меня хватает.

- Зинка, доченька, не надо его! - кричит. - Не бей, отпусти ребенка!

- А, и ты его жалеешь! - шумлю. - Кто же меня-то пожалеет, что всю жизнь я, как проклятая, с вами мучаюсь?

Силы у отца - на мышиный писк. Повела я плечом - так он на пол и повалился - сидит на полу, руки тянет ко мне и просит:

- Ради бога, прости нас! Ради бога, прости!

Отпустила я Толика, села за стол, обхватила голову руками и глаза закрыла. Господи, думаю, на работу бы поскорей. Выйти бы поскорее на улицу.

Открываю глаза, - стоят они оба передо мной: отец, как лебедь, весь в белом, и сыночек мой в майке и в трусиках.

- Ну, - отец ему говорит, - проси теперь прощенья у матери. Видишь, как мы с тобой ее замучили!

- Мамочка, родная, - шепчет мне Толик, - я тебя больше мучить не буду. Только ты не тряси меня так, пожалуйста!

- Хорошо, сыночек, - отвечаю ему и руку протягиваю - по головке его погладить. Как шарахнется он от меня, даже стул опрокинул: боится. - Поди, говорю, - умойся холодной водой да за скрипку берись. Тренируйся хорошенько, а в пять часов чтобы был у меня на работе. Повезу тебя людям показывать.

Ничего он не ответил, головенку опустил, стоит, с ноги на ногу переминается. Чувствую, опять закипает во мне, клокотать начинает. Но - не поддалась: превозмогла себя, собралась поскорее - и бегом на работу.

Утро выдалось морозное, яркое. Лед под ногами хрустит, кусты стоят на снегу красные, солнышко в них играет. Завернула я в булочную, купила кулек пастилы, иду - и сама себе удивляюсь: тихая, спокойная, ничего мне не надо, в голове светло, на сердце ни одной морщинки. Я ли десять минут назад тошным криком кричала, сына за плечи трясла, с отцом воевала, плакала? Может, сон мне приснился дурной и ничего этого не было? Ладно, думаю, за ум возьмусь, буду с ними ласковая и ровная. Чего между своими не бывает? Без заботы моей, как слепые котята, они пропадут, а заботиться я не отказываюсь.

Тут навстречу мне Сеня-дурак. Кучерявая папаха на нем, пальто бежевое дамское. Забегает вперед, наклоняется, в лицо мне заглядывает.

- Кто такая? - бормочет. - Чего по нашей улице ходишь? Вот собачку сейчас позову!

Остановилась я, металлический рубль из кармана достала.

- Что ты, Сенюшка? - говорю ему ласково. - Своих узнавать перестал?

Подаю ему рублик, а он не берет, смотрит недоверчиво, пятится.

- Ишь прикинулась! - говорит. - Убери свои деньги, воровка!

Обернулась я направо, налево - люди мимо проходят, соседи, знакомые. Может кто услышать да понять не так - стыда не оберешься.

- Что ты мелешь, дурак? - спрашиваю сердито. - У кого я украла? Опомнись.

А дурак все свое:

- Воровка! Воровка! Старика обокрала, ребенка обокрала, теперь Сеню захотела купить? Не купишь, воровка, не купишь!

Рассердилась я на него, замахнулась рукой. Поглядел он на меня дико и побежал, в пальто своем путаясь. Да все издали кричит:

- Воровка! Воровка!

Ну что с дурака возьмешь?

Пришла я на пункт, калорифер включила, радиолу с пластинкой наладила. Валенки рабочие надела, халат, сижу за прилавком, пастилу кушаю и ни о чем таком особом не думаю. Тут и Ольга приходит.

- Ах, какой у нас уют! - говорит.

Пальтишко скинула - и давай перед зеркалом прихорашиваться. То на палец локон навьет, то на щечку его спустит, то боком к зеркалу повернется и в профиль себя оглядывает.

Надо ж, думаю, чудеса какие: и вертлявая девка, и собой ничего, тело ладное, ноги длинные, а однако же кровь у нее рыбья. Стало мне смешно от этой мысли. Гляжу я, как она по напрасному попкой вертит, и прямо трясусь вся от смеха.

Вдруг почувствовала Ольга нехороший мой взгляд, обернулась, бровки нахмурила.

- Что-то вы, - говорит, - Зина, сегодня недобрая.

- А устала я, - отвечаю, - от своей доброты. Все, кому не лень, ею пользуются.

- Жаль, - она мне говорит, - я вас именно за доброту и любила.

- А теперь, - отвечаю, - за что-нибудь другое полюби. Хватит с меня, надоело.

Удивилась Ольга и, по-моему, обиделась. А мне как того и надо было. Прямо маслом по сердцу мне ее удивление.

- Что вы, собственно, имеете в виду? - говорит.

- А то, - отвечаю, - чтоб дружок твой больше сюда не ходил. Мне на вашу возню смотреть опротивело. Возитесь, возитесь, и все вхолостую. Ничего у вас с ним не получится.

Залилась она краской и что сказать не нашла. Так весь день мы с ней молча и работали. Кавалер ее все за витриной маячил, но войти не решился: видно, издали почуял неладное.

Ближе к вечеру стала я тосковать. Все в окошко гляжу: не идет ли мой Толя со скрипочкой? Он, бывало, из школы прямо на пункт приходил. Сядет в задней комнате на пол и с пылесосом играется. Так и мне спокойно было, и ему хорошо: мама под боком, и игрушки серьезные. Но сегодня что-то нету и нету его. Прямо вся извелась: не попал ли под машину, не случилось ли чего? Кому я тогда нужна буду, порченая? Не идет из ума, как обидела я его, маленького своего, единственного. Господи, думаю, только бы целый пришел: зацелую, заласкаю, замолю свою вину. Нет, не обокрала я его: вся любовь моя осталась нетронутой.

В пять часов гляжу в окно - плетется мой Толик по тропиночке. Головку повесил, футляр по снегу волочит. Как увидела его - прямо в голос крикнула:

- Толенька! - кричу. - Солнышко мое!

И к дверям, и на улицу. Бегу простоволосая к нему, он остановился растерянный, потом футляр под мышку подхватил - и тоже ко мне навстречу.

Упала я перед ним на колени, обнимаю его, реву, прощения прошу, личико его маленькое глажу. Утомился он наконец, стал от рук моих отворачиваться.

- Ну, чего ты, мама! - стал говорить. - Встань со снега, пойдем, простудишься.

- Что ты все "пойдем" да "пойдем"? - говорю я ему с обидой. - Мать вон на коленях перед тобой стоит, а ты слова ласкового ей не скажешь. Прямо как неживой!