— Позвольте доложить, ваше благородие! — гаркнул нимало не смущенный этим обстоятельством Синица.

— Да тише, — проворчал полковник и махнул в его сторону рукой. — Что ж ты орешь-то как оглашенный? Говори, что у вас там стряслось. Неужто француз обратно на Москву пошел?

Эта незатейливая шутка вызвала на обветренном лице гусара кривую усмешку.

— Куда ему, — сказал Синица и, повинуясь нетерпеливому жесту полкового командира, подошел к нему поближе. — Осмелюсь доложить, ваше благородие, разъезд перебежчика поймал. Лопочет чего-то по-своему — вроде командира требует. Прикажете привести?

Полковник задумчиво подкрутил черный, густо перевитый сединой ус.

— Перебежчик? — переспросил он. — Француз?

— Никак нет, поляк. Вроде из статских, и оружия при нем никакого.

— Тогда какой он к дьяволу перебежчик? — изумился полковник. — Впрочем, давай его сюда. Поглядим, что это за птица.

Гомон понемногу утих. Офицеры, уже более недели томившиеся от вынужденного бездействия, с живым интересом обернулись в сторону двери, откуда должен был появиться перебежчик. Синица толкнул дверь, выглянул на улицу, махнул кому-то рукой и посторонился, пропуская в трактир невысокого, насквозь промокшего человека в цивильном платье. Его высокие сапоги были едва ли не доверху забрызганы грязью, полы серого сюртука разбухли, и с них струйками стекала вода.

На голове вошедшего криво сидел серый шелковый цилиндр, который, судя по некоторым признакам, по крайней мере дважды роняли в грязную лужу. Этот головной убор выглядел настолько неуместно, что гитара в углу удивленно тренькнула, а кто-то из офицеров, не удержавшись, громко фыркнул, точь-в-точь как лошадь, в ноздрю которой попала соломинка. Полковник грозно покосился в ту сторону, откуда раздался неприличный звук, и, привстав со скамьи, жестом пригласил перебежчика подойти поближе.

Тот повиновался. Приблизившись к столу, за которым сидел полковник, он снял свой цилиндр и, прижимая его к груди, принялся быстро говорить по-польски. Полковник, знавший на этом наречии не более десятка слов и умевший различать их только тогда, когда собеседник говорил медленно, с расстановкой, послушав с минуту, остановил перебежчика нетерпеливым движением ладони. Вытянув шею, он принялся вертеть головой, кого-то высматривая. Угадав его желание, сидевшие за карточным столом офицеры тоже начали озираться. «Огинский, — раздались голоса, — эй, поручик! Давай, брат, сюда, без тебя не обойтись!»

Гитара в углу последний раз жалобно вздохнула. Послышался гулкий деревянный звук, какой бывает, когда гитарная дека несильно ударяется обо что-то твердое, и на середину обеденной залы вышел молодой человек, одетый так же, как и все присутствующие, исключая перебежчика. Видавший виды мундир армейского поручика сидел на нем с тем слегка небрежным изяществом, какое достигается лишь долгой ноской, в процессе коей мундир перестает уже быть одеждой и превращается почти во вторую кожу. Обветренное лицо в обрамлении темно-русых кудрей казалось совсем юным, густой пушок на верхней губе тщетно пытался сойти за усы, но на потертых шнурах зеленой венгерки скромно поблескивали медью два солдатских креста святого Георгия — знаки доблести, более прочих наград ценимые теми, кому довелось понюхать пороху. В двух местах пробитый картечью и кое-как заштопанный неряхой денщиком ментик свисал с его левого плеча, ладонь небрежно лежала на эфесе тяжелой офицерской сабли с тусклым золотым темляком. Темные глаза поручика Вацлава Огинского были обрамлены ресницами чуть более густыми и длинными, чем это приличествует закаленному в кровавых стычках ветерану, но взгляд их был твердым и спокойным.

Обогнув стоявшего на дороге Синицу, с которого все так же густо капало на пол, поручик учтиво наклонил голову в сторону полкового командира и заговорил с перебежчиком на его родном языке. Обрадованный поляк затараторил быстрее прежнего, прижимая к груди свой многострадальный цилиндр и совершая энергичные жесты свободной рукой. Пока он говорил, полковник успел выколотить трубку, заново набить ее крепчайшим табаком и раскурить от свечи. Потом в речи поляка вдруг промелькнуло слово «Мюрат», понятное всем без исключения присутствующим. Уловив в потоке чужих слов знакомое созвучие, полковник выпустил изо рта чубук трубки и с удивлением воззрился на поляка: насколько ему было известно, маршалу кавалерии Мюрату совершенно нечего было делать на этом участке фронта.

Перебежчик замолчал, утомленный, по всей видимости, своей излишне эмоциональной речью. Огинский сделал знак трактирщику, и тот возник рядом с ним, держа перед собою стакан вина.

— Принеси еды, — бросил ему поручик, передавая стакан перебежчику.

Это была единственная фраза, которую полковник знал и умел прилично выговаривать. Трактирщик убежал. Перебежчик единым духом осушил стакан. Его передернуло, и он, не успев совладать с собой, состроил жуткую гримасу, не менее кислую, чем то вино, которым его только что потчевали.

— Пся крэв! — выдохнул он, утирая мокрым рукавом выступившие на глазах слезы.

— Истинная правда, — согласился полковник и перевел взгляд на Огинского: — Что он говорит?

Поручик задумчиво потеребил пушок на верхней губе, безотчетно копируя жест, которым его полковой командир подкручивал свои роскошные усы.

— Это местный помещик, — объяснил он, — пан Станислав Шпилевский. Он утверждает, что в его имении расположился со своим штабом сам Мюрат. По его словам, маршал прибыл сюда, чтобы лично проследить за переправой через реку двух отставших пехотных корпусов и прикрыть своей кавалерией их отход, ежели мы попытаемся оному воспрепятствовать.

— Откуда ему известны планы Мюрата? — спросил полковник, блеснув черными глазами сквозь густые клубы дыма. — Неужто король Неаполя делится ими с первым встречным помещиком?

— Пан Станислав утверждает, что ему удалось подслушать разговор французских офицеров из свиты маршала. После отступления Мюрат намерен сжечь мост, дабы по возможности затруднить нам переправу на тот берег. Надо полагать, его кавалеристы позаботятся о том, чтобы на двадцать верст в округе не осталось ни единой долбленки, способной продержаться на воде хотя бы минуту. Принимая во внимание непогоду, нам вряд ли удастся перейти реку вброд раньше чем через две-три недели.