Ямакагэ. Так-так! А ведь это редкая вещь! Называется «мушкет».

Кихэй. Как бы ни называлась, кладите назад! Стоит только вам сказать, что это редкость, каждый будет себе тянуть.

Ямакагэ. Да знаешь ли ты, что это такое? Ты что, зайцев собрался стрелять из этого ржавого ружья?

Кихэй. Ничего, почищу – сойдет…

Ямакагэ. Да. Сомнений быть не может, это мушкет. Я как-то видел в городе в коллекции общества любителей старины реликвии времен войны Басин. Их тогда использовали солдаты Айдзу.[4] Интересная штука!

Кихэй. Перестаньте, говорю.

Ямакагэ. Ну на что оно тебе сдалось? А так послужит науке…

Кихэй. Вот и ладно! Я его от своего имени пожертвую школе…

Ямакагэ (тихо и невнятно). Ну, что ж, хорошо, а пока пусть немного полежит у меня, я рассмотрю получше…

Кихэй. Сэнсэй! Я от своего имени школе…

Ямакагэ. В управе, соседка, в официальной хронике значится, что в то время в нашей деревне расположился главнокомандующий, а в этом доме жили на постое главные вассалы даймё.[5] Вот почему здесь оказался мушкет. (С головой ныряет в сундук.)

Кихэй. Эй, там больше ничего нет!

Фурумати. Да-а, значит, и этот дом знавал лучшие времена. (Оглядывает помещение.)

О-Кадзи (равнодушно). Да что там! Когда я пришла сюда невесткой, все уже было заложено; рисовый надел и все прочее у нас отобрали, и жили мы как самые настоящие крестьяне. Другого ничего и не помню.

Входит госпожа Исэкин.

Исэкин. Много хлопот тебе выпало, соседка, в праздник Бон. Ну как, рассчиталась, матушка Фурумати?

Фурумати. Да где уж, пропали мои денежки, одна только видимость, что долг возвращают.

Исэкин. И у меня то же самое… Осталась всего-навсего с двенадцатью циновками. Не буду я их смотреть, Кихэй, отнеси лучше сразу ко мне.

Кихэй. Нет уж, я не хочу брать на себя такую ответственность. Для того и просил вас прийти…

Исэкин (осматривает циновки и вдруг меняется в лице). Это что же, мои?!

Кихэй (бросив быстрый взгляд на доктора). Тут только ваши остались…

Исэкин (в крайнем раздражении). Это ведь не те, что для меня приготовили, Кихэй!

Кихэй (смутившись). Да неужто?!

Исэкин. Что значит «неужто»?! Разве не ты их отбирал?

Кихэй. Да-да… (Смотрит на Ямакагэ, но тот ведет себя как ни в чем не бывало.)

Исэкин. Кто еще кроме меня брал циновки?

Кихэй. Да вот доктор Ямакагэ…

Исэкин. Ямакагэ?! (Доктору.) В чем дело? Стоишь тут и молчишь?! Оставил меня в дураках?! Что, не так?! А!? Без зазрения совести взял чужие вещи. Да это нее грабеж! Язык проглотил! А стоит встретиться, так и лебезишь. Не знаю, как с другими, а со мной это не пройдет. Вы только поглядите, матушка Фурумати!

Фурумати молчит.

О-Кадзи. Простите, нет нам оправдания…

Исэкин. Да ладно, ты-то ничего не знала. Это дело рук Кихэя и того бородатого господина. Эти двое и орудуют, надувают бедную старуху… Сколько ты от него получил, Кихэй? Пить – дело нехитрое. Кихэй. Ха-ха-ха… Для вас я, наверно, конченый человек, но вы немножко ошибаетесь…

Фурумати. В самом деле, и у сэнсэя не было дурных намерений.

Исэкин. А вот и нет! Еще какие были! Вы поглядите на него! Человек без стыда и совести. Казначей в нашей управе! А чем он там занимается? Да деньгами! Я ни за что не возьму эти циновки, Кихэй. Хочешь дальше со мной разговаривать – замени их прежними. Ну, соседка, не хотела я тебя подводить; с самого начала говорила, что можешь мне долг не возвращать. Это все Кихэй, ввязался, мол, возьмите циновки, не так обидно будет. Только подсунул взамен дрянь какую-то, думает, один он такой умный, ох, и зла я на него за это. Сколько раз одалживала вам деньги, но благодетельницы я из себя никогда не строила… (Быстро удаляется.)

Кихэй. Ишь ты, гляди-ка! Говорил я вам, сэнсэй!

Фурумати. Она никому спуску не даст… (К Ямакагэ.) Ты ей так ничего и не смог ответить. (Усмехается.)

Ямакагэ смущенно покашливает, вертит в руках мушкет, бормоча что-то себе под нос.

Кихэй. Да ведь в нашей деревне нет ни одного человека, который мог бы ее переспорить… Что ж, сэнсэй, так оно и получилось, ничего не поделаешь, придется довольствоваться этими циновками.

О-Кадзи. Уж вы простите нас, сэнсэй…

Ямакагэ (роясь в корзинах). Что поделаешь!

Кихэй. Ну что ж, договорились. Эй, сэнсэй, там осталась одна рухлядь… Вы и так уж горы перетаскали в заднюю часть дома… А это украшение для токонома имеет какую-нибудь ценность?!

Фурумати (с упреком). Так, значит, Ямакагэ кроме лошади и циновок еще что-то себе набрал?

Кихэй. Да нет же, нет… Там совсем другое…

Ямакагэ ухмыляется.

Фурумати. Что-то вы тут темните… Верно говорила госпожа Исэкин… (Все больше распаляясь.) Хоть я, женщина, ничего для вас не значу, но я не допущу такого жульничества: положение у нас не равное. Ты ни с кем не считаешься, Кихэй, это уж слишком!

Кихэй. Успокойся, матушка! Мне-то что делать, если вы будете себя вести, как госпожа Исэкин!

Фу румати. Сэнсэй еще что-то берет тайком от нас, нехорошо это… Никуда не годится!

Кихэй. Да ничего подобного! По количеству вы получили немного, но вот эта ширма, можно сказать, настоящее сокровище – единственное, что осталось с тех времен, когда здесь останавливались вассалы даймё…

Во время этой склоки О-Кадзи торопливо открывает дверь, обращенную к проливу, – там закудахтали куры.

О-Кадзи. Ну, что это вы всполошились?! Хорек, что ли, забрался?! Ах, скотина! Это же собака! Ах, негодная! Цып-цып-цып, сюда-сюда, напугала вас эта сука!

Впускает кур и загоняет их на второй этаж конюшни. В это время на улице останавливается повозка. Слышны громкие голоса, смех. Входит Яго.

Яго (громко кричит). Хозяйка! Хозяйка! Редкий гость к тебе! Как ты думаешь, кто? А?! Ты и представить себе не можешь… (Быстро уходит на улицу.)

Слышен его голос: «Ну, слезай! Мать моя. Что такое?! Вот скотина! Что? Гэта?… Стой, стой!..»

Кихэй. Вот так так! Вроде это О-Тори. Неужто в самом деле она приехала?! Хозяйка! Как ты думаешь?

О-Кадзи (изменившись в лице, не двигается с места). С нее станется. Эта дрянь все пронюхает…

Фурумати (направляясь к выходу). Эх, да это и в самом деле О-Тори, соседка… Иди сюда, погляди… Ох, до чего изменилась. Прямо городская дама. Неужто это О-Тори? Ну и ну!

Кихэй. Ой, и правда, точно, она. Та самая вертихвостка О-Тори. Ох, пузо-то выпятила! Черт, деньгами, что ли, разжилась? Ничего в ней нет от прежней О-Тори! Разодета в пух и прах. Не шути.

В это время за дверью еще громче раздается смех О-Тори. Фурумати с Кихэем вертятся у входа. Ямакагэ и О-Кадзи застыли у очага. Раздается возбужденный голос Яго: «Эй, вы, оставьте разговоры до вечера! Гостья совсем устала… Скорее в дом, тетушка».

Входят О-Тори и Яго. О-Тори – крепкая женщина, с зорким взглядом. У нее привычка заносчиво и громко разговаривать.

О-Тори. Ох, наконец-то дома. Лошадь твоя еле плетется. За то время, что мы от станции ехали сюда, можно еще раз вернуться в Дзёсю. Ха-ха-ха!

Яго (с жаром). Вот-вот! Кляча старая! Я уж говорил тебе, тетушка. Будь у меня пятьдесят иен, я бы мог купить очень хорошую лошадь. Клад, а не лошадь… И всего за пятьдесят иен.

О-Тори. Да, хорошо бы!

Яго. Так ты… Во, вот оно! Вот у кого можно раздобыть эти деньги!.. Всего-навсего, а, тетушка! (Бросается к О-Тори, но, передумав, быстро направляется к выходу.)

Фурумати. С приездом, О-Тори! Ну, ты в самом деле…

О-Тори. Да это матушка Фурумати!

Кихэй (преграждая путь). Меня, О-Тори, ты не могла забыть!

О-Тори. А-а, Кихэй! По-прежнему пьешь на дармовщину?!

Кихэй. Ты что? Ах, вертихвостка!