Хотелось бы на лето выезжать из тюрьмы в лагерь. Надо непременно позаботиться о лагерях: чтоб в хорошем месте и бараки со всеми удобствами.

Дорогой Борис Леонидович, я все ждал, когда вы вернетесь из-за границы, но вы все не возвращаетесь и не возвращаетесь. И вдруг мне становится известно, что все тюремные деньги переведены в швейцарский банк, неужели мы нашу тюрьму будем строить в Швейцарии?

Борис Леонидович, в Швейцарии ведь и свои неплохие тюрьмы, а кроме того, там и на свободе можно жить, так что в тюрьмах нет такой уж острой необходимости.

Я выступал от четвертого микрофона с запросом, но мне никто не мог ответить, потому что сами интересуются. Половина депутатского корпуса оформила себе командировки в Швейцарию, желая воочию убедиться, строится там что-то или не строится. Я не поехал, потому что надо же кому-то остаться у микрофона.

Не знаю Вашего точного адреса, поэтому пишу просто на Швейцарию, там найдут. У них почта работает не так, как у нас. Мы тут собирали деньги на нашу связь, но деньги эти опять же оказались в Швейцарии.

Все «хорошо» и «плохо» уходят в мир иной, и снова к ним эпоха повернута спиной — ко всем своим кошмарам, пожарам и ветрам, и к красным комиссарам, и к белым юнкерам.

А мы опять в дороге — и люди, и страна… Но где ж лицо эпохи? Кругом одна спина. И как же мы узнаем, куда наш путь ведет, когда мы отступаем, когда идем вперед?

Когда постсоветский человек покинул пост советского человека, он узнал, что такое настоящий пост.

Когда говорят о временных трудностях, это значит, что у власти временщики. А когда говорят: «Ничего не поделаешь, такое было время», — это значит, что пришли другие временщики, а прежние ушли на заслуженный отдых.

Вседозволенность и безнаказанность ничего не умеют делать, поэтому занимают руководящие посты.

Достоинство денежных купюр не всегда совпадает с достоинством человека.

Из двух зол выбирают меньшее, когда не остается из чего выбирать.

Мы шагаем шагом победным — и все время по бедным, по бедным.

— Зажили ли раны?

— И раны — зажилили.

Четыре троглодита сидели на берегу речки и натаскивали собаку на полезную деятельность. Они бросали в речку камни, а доверчивая собака училась их приносить.

Камень падал в воду, собака, мгновенно среагировав, устремлялась за ним, но когда доплывала, камня в месте его падения не оказывалось, и она, покружив по реке, виновато и растерянно возвращалась на берег.

Но не успевала она отряхнуться, как в воду летел новый камень, и собака устремлялась за ним. И снова с тем же успехом.

Троглодиты надрывали животики. Эта глупая собака не знала, что камень тонет в воде, а троглодиты знали, они были образованные. И они швыряли камни, норовя в собаку попасть, потому что невежество не должно оставаться безнаказанным.

Но собаку это не останавливало. У нее была цель, и она не догадывалась, что уже сама стала целью. И она упорно пыталась настигнуть камень, но всякий раз опаздывала и не могла понять почему.

На берег вышли четыре троглодитки и тоже повеселились от души. А потом все вместе они нашли себе другое занятие и позабыли о собаке.

А она стояла на берегу и неотрывно смотрела на воду. Камни больше не падали, а она все ждала и ждала. И как-то нервно вздрагивала, и порывалась куда-то плыть…

Раньше у нее была цель. Пусть нелепая, неосуществимая, пусть унизительная и обидная, но все же цель, наполнявшая смыслом ее собачье существование…

А река проплывала мимо, величественная и спокойная. Для того, чтобы плыть, ей не требовалось никакой цели.

Шумер собрался истину сказать. Хотел ее нарисовать на камне. Нашлось немало истин под руками, но только камня негде было взять.

И египтянин пил из родника, наполненного мудростью и силой. Ему б куска папируса хватило, но не хватало этого куска.

А древний грек? Ведь этот древний грек избороздил всю Грецию кругами. Но было даже в городе Пергаме с пергаментом неважно как на грех.

И в наши дни заботится прогресс об истине как о великом благе. Но что же делать, если нет бумаги?.. Для истины ее всегда в обрез.

Сидят в харчевне раб, крепостной и колхозник, отмечают праздник освобожденного труда. Раб, как наиболее состоятельный, угощает. Крепостной не при деньгах, колхозник вообще забыл, как они выглядят.

— Выпьем за свободу! — предлагает раб. — Я, как деньги накоплю, сразу выкуплюсь на свободу.

— И много насобирал?

— Да уже порядочно. Даже господину иной раз одолжу. Он, правда, всегда отдает аккуратно.

Колхозник удивился. Он привык, что с него только тянут. Что хотят, отберут, а там и не спрашивай.

— Сравнил! — сказал крепостной. — У них же Рим, сплошное римское право. Они и женятся по своей любви, а не по любви своего господина, и завещание могут оставить. Воля умершего раба уважается, как воля свободного человека.

Раб объяснил: потому что после смерти все люди равны. Согласно, конечно, римскому праву.

— Выпьем за свободу! — предложил раб.

Крепостной не стал пить. Он не понимал этой рабской привязанности к свободе. Живет человек нормально, квартира у него, семья. Мало того, есть человек, который им дорожит, как своей собственностью. А кто будет им дорожить на свободе?

— На кой хрен тебе эта свобода? — сказал крепостной. — Живешь ты в городе, в культурном центре, а не в деревенской глуши и грязи. А тут всю жизнь в земле, не поймешь, ты живой или уже умер. Да еще помещик норовит шкуру содрать.

— Всего одну шкуру? — удивился колхозник. — Это вы еще хорошо живете. С нас сдирают, сколько можно содрать, и даже больше, чем можно содрать.

Раб сказал, что римское право такого не позволяет. Крепостной сказал, что и крепостное право такого не позволяет.

— Да ладно вам, — отмахнулся колхозник. — Были у нас любители качать права, только где они сейчас… Вот, допустим, ты возьмешь с поля колосок. Что тебе за это по крепостному праву полагается?

— Ничего не полагается. На кой мне этот колосок?

— Вот видишь, тебе ничего, а меня за этот колосок — на каторгу.

Раб поставил стакан. Ему почему-то пить расхотелось.

— Ну, дела! — сказал крепостной. — Чтоб за колосок на каторгу — такого я еще не слыхал. Это уже не крепостное право, это какое-то крепостное бесправие!

Все замолчали. Как-то не складывался у них праздник освобожденного труда.

— Давайте выпьем в знак солидарности с колхозным крестьянством. Я не при деньгах, но я угощаю, — сказал крепостной, впервые почувствовав себя раскрепощенным человеком.

— Выпьем за светлое прошлое, — сказал колхозник. — Может, нас потому в светлое будущее зовут, чтоб мы повернулись спиной к нашему светлому прошлому.