В гареме ассирийских царей пахло чем угодно, только не демократией. И жен, и наложниц царь выбирал по своему вкусу, ни с кем не советуясь, и каждый новый царь формировал новый гарем, даже если прежний был еще вполне дееспособным.

Женщинам это не нравилось, и любимая жена царя Шамшиадата, подстрекаемая другими женами и наложницами, обвинила царя в авторитаризме и даже тоталитаризме, учитывая количество наложниц и жен.

— Ты попробуй сесть на мое место, — оправдывался Шамшиадат. — Я же царь, разве я могу по-другому?

— Очень надо пробовать! — сказала Семирамида. — Только сядешь — и сразу вставать.

Но гарем зашумел:

— Попробуй, Семирамида, попробуй!

Шамшиадат не стал бы настаивать, но Семирамида возвышалась в его сердце, как пирамида, и он сказал уступчиво:

— Ну почему же сразу? Ты можешь сидеть хоть целый час.

— Так я и знала, — поморщилась Семирамида, — только сядешь — и через час вставать!

Ее поддержала гаремная общественность. Пирамида в сердце царя выткнулась вверх и подступила к самому горлу.

— Ты можешь сидеть хоть целый день.

Гарем зашумел:

— Ради одного дня и садиться не стоит!

— А сколько вы хотите? Три дня вам достаточно? Я, конечно, не считаю ночей.

От любви он совсем потерял голову. В буквальном смысле. Потому что, едва лишь сев на престол, Семирамида приказала отрубить ему голову.

Демократия торжествовала. Наконец-то гарем будет принадлежать женщине, своему человеку! Планов было много, много было прекрасных замыслов. Но внезапно, в самый разгар демократии, Семирамида распустила гарем.

Тот самый гарем, который возвел ее на престол, который был главной ее опорой в борьбе за демократию.

Еже писах, писах, все позабыв обиды: здесь и на небесах слава царю Давиду! Слава его словам, слава его идеям! Да будет примером нам, рядовым иудеям!

Еже писах — не зря. Слушайте, человеки! Имя Давида — царя проклято будь вовеки! Если писать всерьез, был он большим злодеем. Сколько он бед принес рядовым иудеям!

Еже писах, писах твердо и непреклонно: ныне и присно в веках слава царю Соломону! Пусть он живет сто лет, разумом не скудея, гордость, и честь, и цвет рядовых иудеев.

Еже писах о том, значит, имело место. Был Соломон скотом, сволочь он был и деспот. Заняв высокий пост, сколько он зла содеял, сколько он пролил слез рядовых иудеев!

Еже писах, писах искренне, прямо и честно: да будет славен в веках тот, кто займет его место. Будет ли он скотом, будет ли он злодеем, станет известно потом нам, рядовым иудеям.

У фракийцев наиболее уважаемой была должность посла, которого отправляли к богам с различными поручениями.

Делалось это так: посла брали за руки и за ноги и бросали на острые копья. Если после этого он еще шевелился, считалось, что он не выполнил поручения, и его с позором изгоняли из дипломатического корпуса. Если же он не подавал признаков жизни, все понимали, что он благополучно прибыл на место, и тело его с почетом предавали земле.

Миссия посла была нелегкой. Между небом и землей отношения были сложные и запутанные, поручений было много, и все это нужно было запомнить, ничего не забыть. Когда, например, будет дождь? Идти на соседей войной или, может, лучше ограничиться мирными взаимоотношениями?

Главная трудность состояла в том, что, когда посол падал на копья, у него буквально отшибало память, а если не отшибало, то считалось, что он с задачей не справился, и вместо него посылали другого посла.

Желающих было много, профессия посла считалась самой престижной, и каждый родитель говорил о своем ребенке с надеждой и гордостью:

— Он у меня когда вырастет, будет послом. Но, конечно, для этого ему нужно хорошо учиться.

Сибаритянин Сминдерид так и остался неженатым…

Когда он в первый раз поехал свататься, то, чтоб не испытывать в дороге неудобств, взял с собой тысячу кухарей, тысячу рыбаков и тысячу птицеловов.

Какие были птицеловы! Когда они начинали щелкать и свистеть, птицы слетались со всех окрестных небес и выстраивались в очередь к их силкам, норовя в то же время пролезть без очереди. И, конечно, невеста Сминдерида вышла замуж за птицелова, за одного из тысячи птицеловов, а Сминдерид вернулся домой ни с чем,

Во второй раз поехав свататься, Сминдерид, чтоб не вводить невесту в соблазн, взял с собой всего лишь сто птицеловов, сто кухарей и сто рыбаков.

Какие были рыбаки! Когда они забрасывали сети, в них попадала не только рыба, но и солнце, и ветер, и летящие над землей облака. И невеста Сминдерида вышла замуж за рыбака, а Сминдерид вернулся домой не солоно хлебавши.

Поэтому когда Сминдерид в третий раз поехал свататься, он, рискуя умереть с голоду, взял с собой всего лишь одного рыбака, одного птицелова и одного кухаря.

Что это был за кухарь! Какие он готовил котлеты! Когда вы их ели, желудок ваш наполнялся не только котлетами, но и солнцем, ветром, облаками, плюс гомоном и щебетанием птиц. И, конечно, невеста Сминдерида вышла замуж за кухаря. За простого кухаря!

Потому что все эти люди что-то умели, а Сминдерид умел только свататься.

Ассирийские девки в девках не засиживались — для этого ассирийцы устраивали специальный брачный аукцион.

Невесты поступали в продажу в порядке убывающей красоты: сначала красавицы, потом красоточки, симпомпончики, пальчики оближешь, потом шли милашечки, душечки, смазливочки, симпатяжки, за ними — так себе, ничего себе, сносно, терпимо, — пока не доходило до черты, за которой начинались некрасивые претендентки. И если до этой черты платили соискатели, то после нее платили соискателям — в виде приданого за невестой. Средства на приданое поступали от выручки за красивых невест.

Некрасивые невесты располагались в порядке возрастающей некрасивости: дурнушки, пигалицы, не на что смотреть, затем — ни кожи ни рожи, мордовороты, уродины, образины, чучела, страхолюдины и, наконец, страшилища и как смертный грех.

Чем невеста привлекательней, тем за нее больше нужно платить. Чем она страхолюдней, тем большее за ней дается приданое.

Справедливо? Справедливо. Вот так она и выглядит, справедливость: наполовину она красавица, наполовину — как смертный грех.

Во времена Геродота жили в северной Африке два соседних племени — псиллы и насамоны. Очень разные были племена.

Насамоны жили тихо, незаметно, ели саранчу с молоком, а на свадьбе жених терпеливо ждал, пока с его невестой переспит вся свадьба по очереди. Надо же как-то развлекать гостей. Как говорится, одной саранчой сыт не будешь.

Главная особенность насамонов состояла в том, что они всегда держали нос по ветру. При встречном ветре они поворачивались на 180 градусов, и любой встречный ветер становился попутным. Насамоны и пословицу себе придумали: «Хочешь жить — умей вертеться». Хорошая пословице. С такой пословицей никакие ветры не страшны.

А псиллы всегда держали нос против ветра. Против встречного, против попутного. Даже когда ветер дул им в паруса, они налегали на весла и гребли в обратную сторону. Поэтому носы у псиллов были приплюснутые, а у насамонов длинные, словно тянущиеся за ветром.

В тот год южный ветер высушил поля, и насамоны прославляли засуху, держа нос по южному ветру. Ну и черт с ним, с урожаем! Сколько раз насамоны выходили сухими из воды, а уж выйти сухими без воды для них и вовсе плевое дело.

А псиллы, конечно, перли напролом, они хотели жить, но не хотели вертеться. И они объявили южному ветру войну. Чтобы встретиться с ним в открытой схватке. И пошли против ветра с приплюснутыми носами наперевес.