Было начало восьмого, когда Гомер Гэллоуэлл взял у Макса Хейнса свои восемь специальных фишек. Он нашел место за столом и сразу же заметил то особое внимание, с которым к нему отнеслись трое крупье, обслуживавших стол. Остальные игроки на это не обратили внимания. Гомер начал играть на серебряные доллары, делая ставки без определенного плана. В отдалении некоторое время болтался Макс Хейнс с парой помощников. Суровое лицо Гомера оставалось непроницаемым. Он выжидал, смотрел, считал, проявляя выдержку ящерицы, дожидающейся случайного жучка и неразличимой на фоне обожженного солнцем камня.

В двадцать минут девятого особая ситуация, которой Гомер дожидался, подоспела. Как раз сменились крупье, но он знал, что и новых предупредили относительного него. Вначале женщина в другом конце стола выиграла восемь раз подряд и затем потеряла ход. Следующим бросал ее сосед слева — подвыпивший, шумный, агрессивный, готовый в любой момент затеять ссору мужчина. Гомер двумя пальцами скользнул в карман жилета и достал одну из своих специальных фишек. Шумливый выбросил 9, 3, 10, 3, 9 и оставил первоначальную ставку.

Гомер протянул руку и поставил свою специальную фишку на «не выигрывает».

— Подождите бросать! — отрывисто произнес крупье.

— Какого еще дьявола? — запротестовал бросающий.

— А вы сделали ставку, сэр? — спросил крупье Гомера.

— Именно там, где хотел, — ответил Гомер.

— Может быть, помочь этому деду правильно сделать свою несчастную ставку? — заговорил подвыпивший. — Дед, выбрал бы что-нибудь получше, чем ставить на мой проигрыш. Ребята, когда вы там закончите и дадите мне выбросить мою семерочку?

— Бросайте, сэр, — сказал крупье.

Шумливый выбросил снова 9, потом 11, 3, 10, 6, 7. Банкир стола подошел к стопкам с фишками, с самого низа одной из них достал специальную и изящным движением положил ее на фишку Гомера. Гомер взял обе и опустил в карман.

— Сглазил, дед — проворчал шумливый. — Еще раз так сделаешь, я тебе дам. Эй, дед, не слышишь, что ли?

Гомер Гэллоуэлл медленно поднял голову, чуть пошире раскрыл свои желто-серые глаза, придававшие ему сходство с рептилией, и посмотрел на того тем долгим взглядом, который ставил на место людей гораздо более высоких по положению, чем этот выпивоха.

— Закрой рот, сынок, — вежливо произнес Гомер.

— О, я не хотел вас обидеть, — совсем другим голосом промолвил тот.

После этого до полуночи Гомеру еще три раза представилась возможность повторить тот же самый прием: он ставил против второго броска игрока, если перед этим была серия из как минимум восьми ходов подряд предыдущего бросающего. Один раз он проиграл, два раза выиграл и отошел от стола с пятьюдесятью тысячами в плюсе.

Его метод в одном отношении нарушал теорию молодого математика. «Да поймите вы, мистер Гэллоуэлл, — чуть ли не со слезами на глазах взмолился однажды тот, — у кубиков нет памяти! Если вы нормальными кубиками выбросили сорок семерок подряд, то математическая вероятность выбросить семерку сорок первым броском остается той же, что и до первого броска». — «Сынок, ты мне здорово помог. Мы знаем оптимальный размер ставок, которые следует делать. Знаем, что их нужно делать в наивыгоднейший момент. У меня есть эта составленная тобой таблица, из которой следует, что я могу сделать девятнадцать — двадцать ставок, а потом фортуна отвернется от меня. Все это я от тебя получил. Определенный опыт я получил от профессиональных игроков, с которыми вошли в контакт мои люди. И каждый из них говорит, что после длинной выигрышной серии одного бросающего хорошо, если следующий выиграет раз, редко бывает два раза и крайне редко — три. Понимаешь, сынок, это бывает как пра-ви-ло! Но иногда кости дуреют, везет одному за другим. Однако профессионалы видят такие вещи, которые тебе не измерить твоими компьютерами, и я думаю, что для терпеливого человека это важно, это как раз то, чего ему не хватает для полного счастья. Будь я заядлый игрок, это мне не помогло бы. Я проиграл бы из-за того, что очень хотел бы выиграть, и выиграть много, и поэтому все свое оставил бы у них. Но я не заядлый игрок. Я вначале придумываю план и смотрю, как он работает. И если я там увижу, что мой план не срабатывает, сынок, то решу раз и навсегда, что в этом мире нет ничего, что может побить эти проклятые столы...»

Мистер Гомер Гэллоуэлл из Техаса, отойдя от стола, направился в бар «Африк», сел за столик в углу и заказал сандвич с ветчиной, бурбон и воду. Его столик находился рядом с дверью, через которую в бар входят артисты. Когда появилась она, Гэллоуэлл, насколько мог, учтиво встал и промолвил:

— Добрый вечер, миз Доусон.

— О-о, мистер Гэллоуэлл! — с искренней радостью воскликнула Бетти. — Я уже слышала, что вы опять у нас.

— Вы можете посидеть со мной немного?

— Мне прямо сейчас на сцену, но сразу по окончании, если вы не уйдете, — с удовольствием. Знаю, вам не нравится работа, которой я занимаюсь.

— Думаю, что выдержу и дождусь вас, если не буду сильно прислушиваться.

— Ну и публика у меня! — воскликнула Бетти с притворным отчаянием. — Так, значит, я подойду.

Гомер сел и посмотрел ей вслед, как она прокладывает себе дорогу между столами к маленькой сцене. Смотрел на ее крутые бедра, хорошие плечи, длинную прямую линию спины, грациозную походку и думал о том, почему, о Господи, так мало их осталось на земле, таких женщин, сильных, гордых, излучающих тепло. Теперь пошла совсем другая порода — вечно хнычущие, писклявые, нервные, капризные, скучные. А эта — как Анджела. Как Анджела много лет назад, когда еще болезнь крови не свалила ее. Она боролась со смертью тринадцать лет, но он никогда не слышал от нее жалоб. Таких людей, как Анджела и эта Бетти Доусон, жизнь не бережет. Бетти потеряла свои лучшие годы, семь лет, когда ей надо было рожать детей, принадлежать хорошему человеку, помогать ему в работе, — вот что ей было уготовано Богом, а не петь эти дурацкие песенки пьяной публике.

Он вспомнил, как они странно познакомились. В марте прошлого года, тринадцать месяцев назад. Проиграв те самые двести тысяч, он встал на следующее утро в пять часов, злой на себя, с желанием улететь по крайней мере до восьми. Тот факт, что он засел за игру, свидетельствовал о скуке, которая все больше и больше овладевала им в течение последних лет. Он приобрел огромную силу, и ему стало слишком легко добиваться своих целей. Но он испытывал такое глубокое уважение к бесперебойно функционирующей «Гэллоуэлл компани», что никак не мог создавать себе дополнительных трудностей путем принятия нарочито ошибочных решений, чтобы давать самому себе возможность поработать.

В то утро, раздраженный тем, что не может понять причин собственной неудовлетворенности, Гомер услышал, что где-то поет женщина. В казино у столов стояло несколько кучек людей, но большинство столов пустовало. Несколько игровых автоматов лишь временами издавали шум, не то что ночью, когда там стоял непрекращающийся рев. Гомер медленно прошел через казино в бар «Африк».

В большом затемненном великолепно отделанном помещении сидело восемь человек. Лишь половина из них слушала певицу. Один бармен протирал стойку, другой наводил блеск на посуду.

Женщина сидела за маленьким белым пианино, на ней было темно-красное, до неприличия узкое платье, в вырезе которого виднелось родимое пятно. Хрипловатый тембр ее голоса болезненно расшевелил в нем старые воспоминания. Стоя еще в дверях, он прислушался к словам песни, и они показались ему неглупыми, но пошловатыми, и он повернулся, чтобы уйти. Но в этот момент она сымпровизировала музыкальную вставку по ходу песни и пропела: «Выходить — это невежливо по отношению ко мне, это бьет по моему самолюбию...»

Он заколебался, пожал плечами и сел один за столик на четверых возле двери. Попросил у официанта чашечку кофе. Он сделал открытие, что можно слушать пение, не обращая внимания на слова.

Певица закончила выступление, иронично поклонилась в ответ на усердные аплодисменты одного подвыпившего слушателя, отключила освещение сцены и прошла прямо к столику Гомера Гэллоуэлла.