Город стоит на реке Мило. Эта широкая и довольно полноводная даже в тихое время года река впадает в Нигер и берет свое начало в горных кряжах Лесной Гвинеи, там же, где и Нигер. В Гвинее Нигер известен под названием Джолиба, что значит «Красная река». Он получил это название из-за громадного количества ила, окрашивающего его воду. Но и Мило, как я увидел, имеет право называться красной. Во время разлива ее плодородный ил оседает на приречных лугах и рисовых — полях, которые крестьяне обрабатывают по два раза в год.

Сам город мало чем примечателен. В его центре стоит недостроенная мечеть, которая обещает быть одной из крупнейших в Западной Африке. Когда я осведомился, почему верующие избрали именно Канкан, довольно небольшой городок, для сооружения этой мечети, мне объяснили, что здесь уже в течение целого ряда поколений проживает «шерифский» род, т. е. род, ведущий свое происхождение от пророка Магомета. Видимо, в глазах местных мусульман это обстоятельство представляет немалую важность.

Чем больше блуждал я по улицам Канкана, тем больше убеждался, что он и город, и деревня одновременно. Его центр и несколько прилегающих улиц застроены невысокими домами, где расположились магазины и лавки, учреждения и различные конторы. Были здесь и особняки, в которых, видимо, жили чиновники, торговцы побогаче. А рядом, за этими европейского типа домами, находились типичные деревенские хижины — круглые, под коническими крышами. Люди там Жили как в родных деревнях, по утрам отправляясь на поля, за хворостом в окрестную саванну либо на зеленеющие неподалеку огороды. В пыли вокруг хижин бродили тощие куры, за плетеными изгородями росли тыквы. Меня сразу же окружили стайки ребятишек. К счастью, у меня еще оставалось несколько значков; они вызвали бурный восторг у их новых владельцев, а толпа вокруг меня сразу же выросла.

Вечером в гостиницу пришел Мамаду. Я не узнал его, увидев одетым в белое бубу с пестрой вязаной шапочкой на голове. Он улыбался, парижские моды здесь неуместны.

— Сегодня у нас собираются наши родственники и друзья, — сказал Мамаду. — Мой отец приглашает тебя. Если ты свободен, поедем.

Конечно, я согласился.

Семья Мамаду занимала двухэтажный дом на узкой и пыльной улице. Когда мы приехали, холл на первом этаже уже шумел голосами гостей. Хозяин, седой старик — в красной марокканской феске, сидел в углу в окружении почетных гостей — таких же стариков, как и он. Увидев меня, он привстал и протянул мне руку, которую я пожал в знак уважения двумя руками. Старики вокруг закивали головами, забормотали арабские приветствия.

В противоположном углу сгрудились сверстники Мамаду, его давние друзья и приятели. Он подвел меня к ним. Это были умные, живые ребята, чуть смущенные соседством своих отцов и дедов. Все они неплохо знали французский язык, и вскоре мы разговорились. Я расспрашивал своих новых знакомых о деятельности молодежной организации страны — Молодежи Демократической африканской революции, о городской жизни.

По их словам, организация играла весьма заметную роль в делах молодежи. Один из моих собеседников вспоминал, как с ее участием городские власти вылавливали контрабандистов и спекулянтов, а другой рассказывал, как городская молодежь была вовлечена в очистку городских улиц от мусора. Молодежными активистами была создана театральная труппа, ставившая написанные здесь же в городе пьесы и на бытовые, и на исторические сюжеты. Существовала и очень популярная в городе танцевальная группа. И театр, и танцевальный ансамбль возглавлялись молодыми учителями.

Но тут нас прервали. Мамаду. бывший героем вечера, подошел к нам и предложил подняться наверх, где все было готово для праздничного ужина.

Нас проводили в большую, целиком застланную коврами комнату. Мамаду оставил мне место на ковре рядом с собой, неподалеку от отца. Всего в комнате собралось человек двадцать, исключительно мужчины. Ближе к главе дома сели мужчины постарше, тогда как в противоположном конце сгрудилась молодежь.

Сначала слуги внесли три больших чеканных блюда птичьих потрохов. Одно, самое крупное, блюдо было поставлено перед хозяином, а остальные два — на ковры перед гостями. Завернув рукава, хозяин выгреб из груды потрохов, видимо, самый сладкий кусок и протянул соседу, положив кусок тому в открытый рот. Это был сигнал к началу общей трапезы. Четыре десятка рук протянулись к блюдам, хватая ломти истекающего жиром мяса. Несколько минут в комнате царило молчание.

Меня не забывали. Время от времени к моему рту протягивались черные руки с кусками мяса. Это были свидетельства симпатии и дружбы, которые было бы оскорблением отвергать. Но вот блюда опустели, их подобрали возникшие из темноты слуги, и наступила короткая пауза.

Бедному Мамаду она досталась тяжело. Со всех сторон на него посыпались шутливые вопросы о Париже, о француженках, о его жизни в этом городе, который в глазах африканцев имеет репутацию центра скорее ветреного легкомыслия, чем учености. Мамаду едва успевал отбиваться от дружного, веселого натиска гостей. На его счастье, слуги появились вновь с блюдами, на которых возвышались сияющие пирамиды кус-куса.

Кус-кус — это североафриканское изобретение, родственное азиатскому плову. Только вместо риса его делают в Западной Африке из зерен молодого сорго с большим количеством бараньего жира, разнообразнейших овощей и пряностей. В каждой семье есть свой рецепт этого блюда, и практически невозможно попробовать дважды одинаковый кус-кус. Его скатывают руками в небольшие шарики и едят, запивая холодной водой.

Все гости наперебой расхваливали поданный кус-кус, восхищаясь его сочностью и нежностью. Похвалил его и я. Тогда старик хлопнул в ладоши, и в дверях появился пожилой повар. Его встретил гул голосов, и он низко поклонился всем присутствующим.

Соседи не прекращали потчевать меня, и я начинал уже с некоторым ужасом подумывать, выдержу ли до конца пиршества. Наконец, с блюд были собраны последние крошки кус-куса, и вновь наступила пауза. Однако она оказалась короче первой. Я не успел передохнуть, как слуги внесли две громадные бараньи туши, зажаренные на вертеле. Их встретил общий взрыв восторга.

Баранину гости ели без прежней спешки. Некоторые вооружились ножами, другие просто рвали куски понежнее, запуская руки глубоко внутрь бараньего чрева. Вспоминая о давних пирах, старики рассказывали, какими были бараны в их годы. Но наконец гости расправились с тушами, и слуги начали разносить миски с горячей водой для полоскания рук. Некоторые из гостей отползли к стене и дремали там. Другие продолжали вялый, неторопливый разговор.

Оказалось, что хозяин дома подготовил для гостей сюрприз. Когда все насытились, он встал и предложил нам спуститься в сад — там нас ждали бродячие фокусники.

После жаркой и душной комнаты в саду поначалу показалось даже прохладно. Слуги расставили скамьи. Была поздняя ночь, и мы видели только большой костер, разожженный между деревьев. Неожиданно из тени выскочил к костру обнаженный до пояса человек и начал прыгать по раскаленным углям. Ошеломленные до предела гости, и старые и молодые, замерли.

Не успел первый мужчина соскочить с костра, как из тени вынырнул второй. Его натертое чем-то жирным тело в пламени костра казалось коричнево-красным. Он выхватил из огня три горящие головни и начал жонглировать ими. Потом одной головней стал водить по обнаженному телу — по груди, спине и рукам. Его партнер тем временем сложил ладони в трубку и, как джин в сказке, начал выдувать изо рта струи дыма и искр.

Мужчины исчезли в тени так же неожиданно, как и появились, оставив зрителей в полном ошеломлении. Все благодарили хозяина за редкостное развлечение, он вежливо улыбался. Я спросил, не знает ли он секрета выступивших фокусников. Старик покачал головой:

— Этого никто не знает. В их роду секрет переходит из поколения в поколение и посторонним не открывается. А ведь интересно?

Я еще раз поблагодарил его за приглашение.

Через два дня я летел из Канкана в Конакри на советском ИЛ-14. Внизу простиралась «вечнозеленая, никогда не оскудевающая саванна. Ближе к морю начались леса. Еще в 1947 году один из политических деятелей страны, учитель Мамба Само, назвал свою родину «спящей красавицей». Вспоминая увиденное, невольно думалось, что сегодня это поэтическое сравнение не совсем верно. Красавица пробуждается.