ЛАГОССКОЕ МОРЕ

От Аккры до Лагоса ведет прекрасная шоссейная дорога. Она не широка, но поддерживается в хорошем состоянии, будучи одной из важнейших торговых артерий Западной Африки. Ежедневно десятки грузовичков, заваленных ямсом, маниоком, копрой, бананами, движутся по этой дороге в том либо другом направлении. Тысячи путников прошли по ее асфальту, серой лентой связывающему Гану, Того, Дагомею и Нигерию.

Когда после нескольких недель ожидания я получил наконец нигерийскую въездную визу, то решил поехать в Лагос на машине. Мне не хотелось терять возможности хотя бы мельком повидать Дагомею и Того, да «и восточные, трансвольтийские районы Ганы я в то время еще не знал. Конечно, самолетом можно добраться до Лагоса из Аккры меньше чем за час, но из самолета не выйдешь в придорожной деревне и не захватишь голосующего на дороге попутчика. Напротив, в автомобиле я был бы полным хозяином и своего времени, и своего маршрута. Мне говорили, что за — сутки до Лагоса можно доехать.

И вот — дорога. До границы между Ганой и Того она тянется по приморской саванне с ее редкими деревьями, с красными холмиками термитников среди бурой, обожженной солнцем травы. Эта саванна почти бесплодна; лишь очень редко встречаются поля маниока, которые крестьяне называют «закопанными амбарами». Странное название, но если вспомнить, что здесь можно выкопать толстые, в руку, питательные корни в течение круглого года, оно становится понятным. В этих местах почти нет крупного рогатого скота: коровы гибнут от высокой влажности воздуха.

Деревни жмутся к морю, и вдоль дороги мало крупных поселений. Пейзаж однообразен, безжизнен. И только Вольта, крупнейшая река этой части Африки, придает местности неожиданную красоту.

Ее истоки находятся далеко на севере, в саванне Республики Верхняя Вольта. Там известны даже не одна, а три Вольты — Белая, Красная и Черная. И, соответственно, флаг республики состоит из полос красного, белого и черного цвета. На территории Ганы река становится широка и полноводна, десятки пароходиков, катеров и лодок бороздят ее в нижнем течении. Расположенные в устье Вольты небольшие островки, окруженные песчаными пляжами и заросшие рощицами кокосовых пальм, чем-то напоминают солнечные атоллы Тихого океана.

Приморская саванна сжата с севера грядой холмов, и там через Вольту переброшен мост, выше которого ныне стоит крупнейшая в Западной Африке гидроэлектростанция. Но чтобы пересечь реку по мосту, нужно было бы сделать крюк в добрую сотню километров и потерять несколько часов. Поэтому я решил воспользоваться паромом, надеясь выиграть время.

Длинный хвост грузовиков и легковых автомобилей у реки убедительно свидетельствовал о моем просчете. Нечего было даже надеяться попасть на другой берег Вольты скорее, чем за три-четыре часа.

Пассажиры с многочисленных «мамми-лорри», т. е. грузовиков «лорри», перевозящих торговок «мамми», рассыпались вокруг. Некоторые спали прямо у автомашин, другие, примостившись на обочине, ели. У самого берега шла перебранка, какой-то особенно юркий малый на «фольксвагене» сумел проскочить без очереди и пристроиться впереди. Его увещевали, яростно размахивая руками, несколько шоферов, но он невозмутимо сидел в машине, словно не слыша раздающихся протестов.

В поисках тени я забрел в придорожный бар и попросил у бывшей за стойкой женщины бутылку пива. Взяв стакан, я сел за столик у окна, чтобы быть на сквозняке. и огляделся.

На меня глядела галерея портретов, нарисованных прямо на стене. Здесь был Кваме Нкрума, а рядом с ним — нигерийские лидеры Аволово и Азикиве. Других распознать я не сумел. Когда хозяйка подошла к моему столику с бутылкой, я спросил у нее, кто творец всех этих картин.

— Проходил тут один парень и попросился переночевать. Я позволила. Вместо платы он и нарисовал это, — махнула хозяйка рукой на стены.

Уже не первый раз попадались мне подобные рисунки на стенах баров, на заборах вокруг танцплощадок, у кинотеатров, посещаемых африканцами. Их художественное достоинство было весьма неравноценным, но среди десятков тусклых, бесцветных сцен или портретов попадались и очень выразительные. Как правило, они выполнялись черной, зеленой краской и суриком, реже применялась синяя краска. В большинстве случаев художник запечатлевал танцующие пары, мужчин и женщин за столиками ресторанов, реже сценки из кинокартин. Очень часто стены бара украшала торжественная физиономия его владельца. Но иногда фантазия уличного живописца разыгрывалась. В городе Секонди-Такоради есть небольшой матросский ресторанчик «Монте-Карло», где все стены расписаны любовными сюжетами самого смелого содержания.

Обычно творцами этой настенной «живописи» бывают маляры, специализирующиеся на вывесках. Их палитра очень скудна: она ограничивается двумя-тремя красками, находящимися в повседневном распоряжении маляра. Нет у этих уличных художников и какой-либо подготовки, кроме чисто ремесленнической, малярской. Их вкус воспитывается журнальными обложками, газетными рисунками, плакатами, и никто из них, вероятно, в жизни не видел произведения настоящей живописи. Их даже самоучками трудно назвать, потому что никакой, хотя бы самостоятельной учебы они за спиной не имеют. Просто, привычные работать с краской и с кистью, они смело, с большой непосредственностью и добрым желанием берутся выполнять пожелания своих заказчиков.

Но если я сейчас вспоминаю об этих мастерах, то не только из-за того, что их работа — забавная особенность ганского бара. Меня всегда восхищали во всем этом две черты. Во-первых, само стремление ганцев как-то скрасить свою жизнь. Не имея представления о живописи, они все-таки тянулись хотя бы к ее суррогату, лишь бы не было пустых, мертвых стен в их домах, лишь бы они радовали глаз хотя бы самыми непритязательными рисунками.

Вторая черта — это отклик маляров на этот общественный «заказ». Несмотря на свою неумелость, иные из них создавали довольно выразительные вещи. Я никогда не забуду, как рядом с кумасийским рынком на заборе одного из баров увидел портрет его хозяина. С забора на прохожих смотрел жирный, злобный старикашка в роскошном кенте. Профессиональная улыбка официанта на этом лице не могла скрыть его скаредности, хитрости, беспощадности. Талант, лежавший у десятков ремесленников втуне, неожиданно нашел себе применение. А это всегда радостно.

Гудок автомобиля прервал ход моих мыслей. Я выглянул в окно. Хвост на берегу заметно сократился, надо было возвращаться в машину.

Сама переправа заняла немного времени. Выехав с парома на противоположный берег, я нажал на газ; следовало торопиться, если я хотел попасть в Лагос еще сегодня. Меньше чем через час впереди показались дома пограничного селения Афлао, а вот наконец и застава.

Несколько полицейских в черной форме важно расхаживали среди пассажиров трех «мамми-лорри», только что пересекших границу. По их требованию развязывались узлы с тряпьем, раскрывались чемоданы. Какая-то полная женщина в пестром платье долго и шумно спорила с одним из полицейских, а потом протянула ему что-то зажатое в кулаке. Полицейский отошел, а через несколько минут наклонился над кусками ткани, которые вез бродячий торговец. И там начал разгораться спор.

Я прошел прямо на заставу. Очень вежливый, очень любезный сержант записал номер моей машины, бросил беглый взгляд на паспорт и стукнул печатью по ганской выездной визе.

— Ждем вас обратно. Счастливого пути! — улыбнулся он мне на прощание. По его сигналу тяжелая цепь, перекрывающая дорогу, была опущена — и я въехал в Того.

Граница между Ганой и Того была первой «настоящей» границей, которую я пересекал в Африке. Помню, на юге Мали на дороге к Сигири я увидел два простых шеста с перекладиной. Дальше начиналась Гвинея. Местные крестьяне не сбрасывали перекладины, пересекая рубеж. Они уважительно обходили ее стороной.

В Африке никогда не было столь характерного для Европы культа границы. Пределы существовавших «туземных» государств четко не очерчивались, а проведенные позднее европейскими завоевателями линии, отделяющие одну колонию от другой, местным населением просто не замечались. Когда в первую мировую войну французские власти Берега Слоновой Кости начали насильно забирать в армию молодых парней из деревень, соседних с Золотым Берегом, их население со всем своим скарбом перебралось в эту более либеральную английскую колонию и вернулось — с духовым оркестром впереди — лишь через несколько лет после конца войны. Джон Теттега, одно время генеральный секретарь Конгресса профсоюзов Ганы, как-то рассказывал, что, поехав к дальним родственникам в Того, обнаружил, что в их деревне наряду с местными деньгами имеют хождение и ганские. Я сам сталкивался с противоположным положением. В деревне, расположенной на ганской стороне границы, на моих глазах в лавке расплачивались тоголезскими франками.

Да и как могли африканцы уважать границы, проведенные без малейшего учета традиционных связей между разделяемыми районами? Сельский рынок отрезали от деревень, сбывавших там свои продукты. Земли одной общины, одного рода разделялись между двумя государствами. Больше того, разрубалась территория одного народа, одной племенной группы. Население не могло признавать подобные границы, не отрекаясь одновременно от самого, может быть, для себя важного — от сознания своей национальной общности, своего единства.

Только в самые последние годы прежде почти фиктивные рубежи начали становиться чем-то реальным. Таможни, погранзаставы возникают повсюду. А вместе с «ими — и пограничные конфликты: охота за призрачными нарушителями, столкновения воинских частей, дипломатические баталии.