— Выполнив поручение, сразу вернешься, но вон той дорогой, вдоль стены вокруг парка. Отправляйся; о твоем отсутствии никто не должен знать.

Люпэн возвратился в свою комнату, нажал на кнопку электрического фонарика и приступил к самому тщательному осмотру помещения.

«Так и есть, — сказал он себе вскоре, — этой ночью, пока я стоял на страже под окном, здесь кто-то побывал. И, поскольку кто-то приходил, трудно усомниться, с какой целью. Ошибки определенно нет: дело весьма серьезно. На маленький удар кинжалом я могу рассчитывать вполне».

Ради предосторожности он взял одеяло, выбрал в парке укромный уголок и уснул на свежем воздухе.

К одиннадцати часам утра явился Октав.

— Все сделано, патрон, телеграмма послана.

— Хорошо. А Луи Мальрейх? Все еще в тюрьме?

— По-прежнему. Дудвиль побывал у его камеры в Санте вчера вечером; из нее как раз выходил надзиратель. Они поговорили между собой. Мальрейх — все тот же, нем, как рыба. Ждет.

— Ждет — чего?

— Рокового для него часа, черт возьми! В префектуре говорят, что казнь состоится послезавтра утром.

— Тем лучше, тем лучше, — сказал Люпэн. — Теперь хотя бы ясно, что он не сбежал.

Он отказывался что-нибудь понимать и даже искать ключ к тайне, так был уверен в том, что правда вскоре предстанет перед ним во всей полноте. Оставалось лишь подготовить свой план, чтобы враг попал в расставленную ловушку.

«Либо чтобы я сам в нее попал», — подумал он, смеясь.

Он был весел, раскован; ни одна битва не приближалась с более благоприятными шансами для него.

Слуга принес из замка депешу, которую он велел Дудвилю прислать; недавно ее доставил почтальон. Он открыл ее и положил в карман.

Незадолго до полудня в одной из аллей он встретил Пьера Ледюка и без предисловий сказал:

— Я тебя искал. Происходят серьезные события. Ты должен отвечать искренне. С тех пор, как ты здесь, — не замечал ли ты когда-нибудь другого мужчину, кроме тех немецких слуг, которых я нанял?

— Нет.

— Подумай хорошенько. Речь не идет о каком-нибудь посетителе. Я говорю о человеке, который прячется, чье присутствие ты мог заметить, менее того даже — чье присутствие мог бы просто заподозрить по какому-нибудь признаку, по мимолетному впечатлению?

— Нет… Разве у вас оно возникло?

— Да. Кто-то прячется здесь, кто-то рыщет. Где? И кто? И с какой целью? Не знаю… Но узнаю наверняка. У меня есть уже предположения. Со своей стороны, смотри в оба… Следи… И особенно ни слова госпоже Кессельбах…

И он ушел.

Пьер Ледюк, удивленный и встревоженный, продолжал путь к замку. По дороге, на одной из лужаек, он увидел синий листок бумаги. Он поднял его. Это была телеграмма, не скомканная, как бумажка, которую выбросили, но старательно сложенная, очевидно — утерянная. Она была адресована господину Мони, — на имя, которое в Брюггене носил Люпэн. В ней были следующие слова:

«Вся правда известна. Письмом открыть невозможно. Выезжаю вечером поездом. Встреча завтра восемь утра вокзале Брюггена».

«Отлично! — подумал Люпэн, который наблюдал за Пьером Ледюком из-за ближайшего кустарника. — Отлично! Не позднее чем через две минуты этот молодой идиот покажет Долорес депешу и расскажет ей обо всех моих подозрениях. Они проболтают о них целый день, и тот, другой, услышит, будет знать, так как знает все, живя в самой тени Долорес, а Долорес в его руках — как кролик, завороженный змеей. И этим же вечером будет действовать — из страха перед тайной, которую мне должны открыть».

И он удалился, напевая.

«Этим вечером… Этим вечером… Мы станцуем… Какой у нас будет вальс, друзья мои!.. Кровавый вальс на мотив маленького никелированного кинжала… Наконец! Мы как следует посмеемся!»

У дверей домика он позвал Октава, поднялся в свою комнату, бросился на кровать и сказал шоферу:

— Возьми этот стул, Октав, и не спи. Твой хозяин будет отдыхать. Охраняй его, как следует, мой верный слуга!

И уснул спокойным сном.

— Как Наполеон перед Аустерлицем, — сказал он, проснувшись.

Было уже время ужина. Он плотно поел и, покуривая сигарету, проверил оружие, сменил патроны в револьвере.

— Порох должен быть сухим и шпаги наточенными, как говорит мой приятель, кайзер… Октав!

Шофер прибежал.

— Иди ужинать в замок со слугами. Объяви, что этой ночью ты поедешь в Париж, на машине.

— С вами, патрон?

— Нет, один. Действительно, после ужина ты уедешь на виду у всех.

— Но в Париж не поеду?

— Нет, будешь ждать за пределами парка, на дороге, в расстоянии одного километра… Пока я не приду. Ждать придется долго.

Он выкурил еще одну сигарету, погулял, прошел мимо замка, увидел свет в апартаментах Долорес, затем вернулся в садовый домик. Взял в руки книгу. Это была «Жизнь знаменитых людей».

— Тут не хватает одной, причем — самой знаменитой биографии, — сказал он себе. — Но грядущее — впереди, все встанет на свои места. Рано или поздно у меня тоже появится свой «Плутарх».

Он прочитал «Жизнь Цезаря» и сделал несколько пометок на полях.

В одиннадцать тридцать Люпэн перешел в спальню.

Подойдя к открытому окну, он склонился, любуясь бескрайней ночью, светлой и звонкой, трепещущей от бесчисленных, неясных звуков. На него нахлынули воспоминания о тех словах любви, которые приходилось читать или говорить, и несколько раз произнес имя Долорес, — с жаром юноши, едва осмеливающегося доверить имя своей возлюбленной тишине.

«Давай, — подумал он наконец. — Приготовимся».

Он оставил окно приоткрытым, отодвинул шкафчик, который преграждал проход, положил оружие под подушку. Затем спокойно, без малейшего волнения, не раздеваясь, улегся поверх постели и задул свечу.

И пришел страх.

Это случилось сразу. Как только его окутал мрак, пришел страх!

«Тысяча чертей!» — воскликнул он про себя.

Он соскочил с кровати, схватил оружие и выбросил его в коридор.

«Руки! — сказал он себе. — Только руки! Ничто не так надежно, как мои руки!»

Он снова лег. Опять — тишина и мрак. И снова — страх, ползучий, липкий, всепроникающий…

Башенные часы в деревне прозвонили полночь. Люпэн продолжал думать о мерзком существе, которое там, в ста метрах, в пятидесяти метрах от него готовится, пробуя заточенное острие своего кинжала. «Пусть приходит! Пускай приходит! — думал он, чуть не дрожа. — Пусть приходит, и призраки развеются!»

В деревне пробило час.

И минуты побежали дальше, нескончаемые минуты, лихорадочные, полные тревоги… Капли пота закипали у корней его волос, стекали на лоб, и ему казалось уже, что это был кровавый пот, заливавший его всего…

Два часа…

И тут где-то рядом, очень близко, послышался еле уловимый шум. Шелест потревоженной листвы… который не был шелестом той листвы, которую шевелит ночной ветер…

Как Люпэн и предчувствовал, в душе в тот же миг воцарился безмерный покой. Все существо великого авантюриста вздрогнуло от радости. Наконец, борьба!

Новый звук раздался, еще ближе к окну, такой еще, однако, легкий, что нужно было, дабы его уловить, натренированное ухо Люпэна. Минуты, страшные минуты продолжали свое течение… И непроглядный мрак. Ни луна, ни звезды не разбавляли его хотя бы слабым светом.

И вдруг, ничего более не услышав, он каким-то образом узнал, что противник — в комнате.

Человек приближался к кровати. Он шел, как шло бы привидение, не шевеля воздуха в помещении, не колебля предметов, к которым прикасался. Но силой всего инстинкта, всей мощью своего чутья Люпэн видел движения противника, угадывая даже последовательность его мыслей. Сам он не шевелился, упершись ногами в стенку, почти на коленях, готовый броситься вперед.

Он почувствовал, как тень незнакомца касается его, ощупывает постельное белье, ищет место, куда бы нанести удар. Люпэн слышал его дыхание, казалось даже — биения сердца. И с гордостью подумал, что его собственное сердце не забилось сильнее, тогда как у этого… Ох, как хорошо он слышал его, это беспорядочное, обезумевшее сердце, которое билось как язык колокола о стенки грудной клетки!