И вдруг Реввоенсовет фронта откомандировывает Сапожникова «за нераспорядительность» в глубокий тыл. Присылают вместо него какого-то Кранца. Этот — не чета Сапожникову, молод, блестящ, умеет говорить, одет с иголочки, весь в коже, от фуражки до хромовых сапог. Заинтересовалась Землячка этим Кранцем. В Тринадцатой армии, оказывается, его разжаловали в красноармейцы за какие-то махинации, за пьянство, за трусость. Землячка позвонила в Реввоенсовет Южфронта. «Он исправится, — сказали ей, — человек талантливый, надо ему помочь развернуться». — «Это что — приказ?» — осведомилась Землячка. «Приказ!» Что ж, приказам приходится подчиняться.

А результат? Болтает Кранц языком без умолку, а со снабжением — из рук вон.

Началась зима. Свирепствует тиф. Непрерывные бои. Мучительные зимние переходы. Изнашивается одежда, рвется обувь. А Кранц и в ус не дует. Все обещает…

Бои не прекращаются. Комиссары ведут солдат в бой в рваной обуви. Чуть ли не босые идут красноармейцы в атаку — гонят белоказаков…

Политработники говорят одно, а шептуны другое. Шептунов тоже достаточно в армии. Среди командиров есть и бывшие офицеры, и эсеры. Особенно много говорят эсеры. Землячка знает, на кого они надеются.

И вот он — результат эсеровских речей. Запасная бригада поднимает мятеж. Арестовали всех коммунистов, объявили, что не пойдут на фронт.

Услышав о мятеже, она отправилась к мятежникам.

— Розалия Самойловна, вам нельзя этого делать, — останавливали ее. — Разорвут. Опять буча из-за сапог. Попадись им Кранц — растерзают. Говорят, продают наши сапоги на сторону…

— Ничего. — Розалия Самойловна хитро поджала губы. — Попробую проявить смелость, отправлюсь в стан противника и принесу голову Олоферна.

Она не позволяла себя сопровождать. Никому. Даже пистолет свой оставила, сунула в ящик стола и заперла на ключ.

Ее встретили почти так, как предсказывали в политотделе. Оскорблять не оскорбляли, но Кранца поминали через каждые два слова. Говорили об изменниках, находящихся в штабе армии.

Землячка отвечала, как всегда, она училась этому у Ленина: народу нужно говорить только правду. Народ все поймет, народ не прощает обмана.

— Бездельников я не оправдываю. Кранца мы снимем.

«Не прошло и трех часов…» — писала Землячка. В течение этих трех часов она разговаривала с мятежниками, била по эсерам ленинскими словами и в результате — «масса… разоружила шайку и освободила коммунистов».

Даже дезертиры, прибывшие накануне в бригаду, поддержали начальника политотдела.

В такой армии можно работать и сражаться!

В марте 1919 года Землячка провела неделю в Москве, участвовала в работе Восьмого съезда партии. На съезде Землячка примкнула к «военной оппозиции».

Ленин доказывал необходимость создания мощной регулярной рабоче-крестьянской армии, проникнутой сознанием строжайшей железной дисциплины.

Казалось бы, о чем спорить!

Однако споры возникли — споры жестокие, страстные…

Нарком по военным делам Троцкий хотел поставить армию вне политики, он пренебрежительно относился к политработникам, направленным партией в армию, и преклонялся перед военными специалистами, пришедшими из старой царской армии, не хотел видеть, что часть их, хоть и служит в Красной Армии, враждебно относится к Советской власти.

Бывшие «левые коммунисты», а вместе с ними и некоторые другие партийные работники, борясь против искривления Троцким военной политики партии, впали в другую крайность — стали защищать пережитки партизанщины, отрицали необходимость единоначалия, стояли за добровольческую армию, управляемую на коллективных началах. Эти ошибочные взгляды разделяла и Землячка. Она участвовала в спорах, с обычной прямотой выражала свое недовольство Троцким, но сама плохо представляла себе, какой же должна быть армия в Советском государстве.

Ленин не один раз выступал на съезде по военному вопросу, убеждал, доказывал и — убедил!

Съезд единогласно принял предложенное Лениным решение, направленное на укрепление армии.

«Мы пришли к единодушному решению по вопросу военному, — говорил Ленин при закрытии съезда. — Как ни велики казались вначале разногласия, как ни разноречивы были мнения многих товарищей, с полной откровенностью высказавшихся здесь о недостатках нашей военной политики, — нам чрезвычайно легко удалось в комиссии прийти к решению абсолютно единогласному, и мы уйдем с этого съезда уверенные, что наш главный защитник, Красная Армия, ради которой вся страна приносит такие неисчислимые жертвы, — что она во всех членах съезда, во всех членах партии встретит самых горячих, беззаветно преданных ей помощников, руководителей, друзей и сотрудников».

Землячка вернулась на фронт, но сразу по приезде над ее головой стали сгущаться тучи Реввоенсовет Южного фронта не жаловал Землячку. Не весь, конечно, но для Землячки не было секретом, кто именно недолюбливает ее в Реввоенсовете.

Член Военного совета фронта Смилга обозвал политработников Восьмой армии «левой бандой»…

И с каким удовольствием это выражение подхватили в штабных кругах Южфронта!

Еще бы, политработники и красноармейцы жили в Восьмой армии общей жизнью, укрывались в походах одной шинелью и суп ели из одного котелка. «Не отдаляться от массы, находиться в массе, жить интересами массы», — требовала Землячка от коммунистов.

Сама она не пользовалась никакими льготами и преимуществами и строго преследовала все попытки тех или иных работников армии улучшить свою жизнь за счет солдат.

Но этот демократизм претил кое-кому в Реввоенсовете фронта.

Землячка знала — кому. Прежде всего Сокольникову и Колегаеву. С Сокольниковым у нее старые счеты. Они начались еще до революции. Он вилял в дни Циммервальда, трусил выступать в поддержку Ленина, когда тот громил шовинистов на Циммервальдской конференции, колебался в дни Бреста, да и теперь тянет волынку с подавлением казацких восстаний, действует более чем нерешительно, а по мнению Землячки — даже преступно.

А что касается Колегаева, он хоть и отмежевался от эсеров, объявил себя «революционным коммунистом», но эсеровская закваска в нем так и бродит, как был, так и остался эсером.

Оба они знают, с какой настороженностью относится к ним Землячка, вот и мечут в нее громы и молнии, для них, конечно, лучше всего убрать ее из армии.

«Не дамское это дело — война, — передали как-то Землячке слова Сокольникова. — Ехала бы обратно в Москву руководить какими-нибудь прачечными и парикмахерскими».

Они давно убедили бы Троцкого отозвать ее из армии, да только Ленин держится иного мнения.

В тот день политотдел расположился в Касторной. Большинство политработников находилось в воинских частях, на передовой линии фронта, да и сама Землячка часто выезжала на фронт, инструкции и циркуляры не могли подменить живого общения с людьми.

Канцелярия разместилась в школе. Временное обиталище на два-три дня. Восьмая армия отступала, сдерживая натиск деникинцев.

Сотрудники отдела сдвинули в большом классе парты, взгромоздили их одна на другую, из соседних классов втащили столы, поставили пишущие машинки, разложили папки с делами. Не прошло и часа, как походная канцелярия обрела свой обычный вид.

Начальнику отвели учительскую, приволокли откуда-то диван, два стула, окно занавесили неизвестно откуда взятой скатертью, создали «уют»; сама Землячка никогда не думала о себе, и те, кто наблюдал ее изо дня в день, жалели своего начальника и по мере возможности пытались облегчить ее существование.

Все последние дни Землячка особенно нервничала, она знала, что ее откомандировывают, Сокольников и Смилга добились своего, приказ есть приказ, приходилось подчиниться, и некому было сказать, с каким чувством острого сожаления покидает Землячка армию.

Шел восьмой час вечера, закат еще догорал, и августовский вечер дышал солнечным зноем. Землячка только что вернулась со станции. Политработники обнаружили на элеваторе большое количество зерна. Не оставлять же его деникинцам! Пришлось направить на станцию батальон пехоты, чтобы грузить зерно в вагоны. Это же хлеб, хлеб!