Землячка вошла в учительскую и распахнула окно. Пахло полынью, хлебом, пылью, доносились женские голоса, в палисаднике кто-то тренькал на балалайке, ничто не напоминало о войне.

В комнату без стука вошел Саша Якимов.

Он попал в армию по комсомольской мобилизации, хрупкий, нежный, розовощекий, хорошо, если ему было семнадцать лет, и Землячка пожалела его, оставила при политотделе, хотя сам он просил отправить его на передовую; в политотделе он был и писарем, и завхозом, и караульную службу нес наравне с другими красноармейцами.

— Ужинать будете, Розалия Самойловна? — спросил Саша и поставил на стол крынку с молоком.

Землячка до того устала, что не хотелось ни есть, ни разговаривать.

— Ты иди, иди, Саша, — отпустила она его, садясь на диван. — Спасибо. Я потом…

Лучше всего попытаться заснуть, забыться хоть на час-другой, но ей не до сна, не могла она примириться с тем, что ее отзывают из армии. Тут не в самолюбии дело — она сознавала, что нужна армии, что ее место на фронте, сознание этого не давало ей покоя… Надо писать, настаивать, требовать.

К кому она могла обратиться? Существовал лишь один адрес, только Центральному Комитету партии могла она сказать все, как есть.

Землячка села за стол, придвинула чернильницу, взяла ручку и принялась выкладывать на бумаге все, что знала о горестном и мужественном пути Восьмой армии.

Вспоминала и писала, задумывалась и писала, негодовала и писала…

И в тот момент, когда она принялась писать о перебоях в снабжении армии обмундированием, о том, как из армии отозвали старого большевика Сапожникова и прислали на его место болтуна и хвастуна Кранца, в дверь постучали, и перед Землячкой появился Кранц.

Легок на помине!

— Разрешите, товарищ начальник политотдела?

Как всегда подтянутый, в неизменном кожаном обмундировании: и фуражка, и куртка, и галифе, и сапоги — все сшито из мягкого отличного хрома, тщательно выбритый, он, вероятно, считает себя неотразимым.

— Откуда вы? — удивилась Землячка. — По-моему, вы должны эвакуировать Воронеж?

— Так точно, эвакуация идет полным ходом, — заверил ее Кранц. — Но я к вам.

— Ко мне?

— Лично к вам, — Кранц помедлил и прочувствованно произнес: — Розалия Самойловна!

Землячка прищурилась, она не любила, когда к ней обращались по имени-отчеству, это разрешалось только самым близким помощникам.

— Садитесь, — пригласила она своего посетителя и подчеркнуто официально сказала: — Не отвлекайтесь, я слушаю вас, товарищ Кранц.

Но он медлил, почему-то медлил начать разговор, ради которого явился.

— Не знаю, известно ли вам, но в штабе фронта подготовлен приказ о моем снятии, — решился он наконец высказаться. — Я бьюсь как рыба об лед, а на меня вешают всех собак.

Так вот с чем он пришел!

— Но ведь со снабжением у нас…

— Что со снабжением? — перебил ее Кранц. — Я одеваю, я обуваю, я всех кормлю, но никто этого не замечает!

— Вы одеваете командный состав, Кранц, — сухо возразила Землячка. — А следовало бы подумать о красноармейцах.

— Но зачем приказ? Все можно исправить!

— Подождите, Кранц, — остановила его Землячка. — Это я просила отстранить вас от работы.

Он не мог этого не знать. Землячка не раз жаловалась на Кранца, однако он делает вид, что ему об этом не известно.

— Вы же для всех нас в армии, как родная мать, — жалобно протянул Кранц. — Стоит вам замолвить слово, и все образуется.

Землячка это великолепно знает, у него в штабе фронта достаточно дружков — тому устроил куртку, тому сапоги, и достаточно Землячке пожалеть бездельника, как с помощью дружков он сухим выйдет из воды.

— Вас судить, судить надо, Кранц, — неумолимо произносит Землячка. — А вы хотите, чтобы вам было по-прежнему доверено снабжение армии.

— Дайте мне любое поручение, проверьте меня! — восклицает Кранц. — Вы увидите, на что я способен…

Землячка уже знает, на что способен Кранц, и ей совсем не хочется торговаться с этим навязчивым субъектом.

На выручку ей приходит непредвиденный случай.

За окном — хор детских голосов:

Дети, в школу собирайтесь,

Петушок пропел давно,

Попроворней одевайтесь,

Смотрит солнышко в окно!

— Это еще что такое? — удивляется Землячка, высовываясь из окна.

На дороге перед школой стоят, дружно взявшись за руки, выстроенные попарно дети и знай себе поют, ни на что не обращая внимания. Все мал мала меньше, все одеты в серые холщовые костюмчики, и все, по-видимому, чувствуют себя весьма непринужденно.

Очень уж необычно появление этих детей в такое время на улице прифронтового поселка.

Дети же продолжают петь:

Человек, и зверь, и пташка,

Все берутся за дела,

С ношей тащится букашка,

За медком летит пчела…

За дверью слышно низкое цыганское контральто:

— Лишние церемонии ни к чему, цыпа моя…

Дверь распахивается и в комнату вплывает низенькая толстая женщина с багровым лицом и в длинном пальто, перешитом из солдатской шинели.

— Ну как? — тут же спрашивает она, указывая двойным своим подбородком за окно.

— Что — как? — не очень уверенно переспрашивает Землячка.

— Хорошо поют мои деточки?

— Отвратительно! — восклицает Землячка. — Откуда они взялись? Из какой-нибудь колонии? Почему очутились здесь? И что вам от меня нужно?

Но женщину все это обилие вопросов нисколько не смущает.

— Я к вам, как женщина к женщине, — говорит она в ответ.

Как женщина к женщине…

Так к Землячке не обращались никогда, меньше всего она склонна вспоминать, что она женщина, характер у нее мужской, должность мужская.

— Садитесь, — строго говорит Землячка. — Кто вы такая?

— Пузырева, — представляется незнакомка. — Директор Феодосийского приюта для сирот.

Землячка изумляется:

— Фе-о-до-сий-ско-го?…

— А что вы удивляетесь?

Конечно, можно бы и не удивляться, на войне чего только не бывает.

К концу империалистической войны на юге собралось много осиротевших детей, и несколько феодосийских филантропов создали для сирот приют. Средств было мало, приют был небольшой, но все-таки трем десяткам детей как-то облегчал жизнь. Началась гражданская война. Крым оккупировали белогвардейцы. В конце концов их внимание привлек и приют. Однажды перед Пузыревой появился офицер.

«Военное командование намерено эвакуировать детей русской национальности в Севастополь. Не исключено, что их эвакуируют даже за пределы Российской империи». — «А остальные?» — спросила Пузырева. «С остальными поступят по закону».

— А у меня всякие дети, и русские, и евреи, и татары, и караимы, — рассказывала Пузырева. — А что значит «по закону», мы уже знаем. Врангелевцам ничего не стоило, например, утопить караимов, как котят… Мы убежали.

— То есть как убежали? — опять изумилась Землячка.

— Уж очень жалко стало детей, уговорила нянечек, собрала кое-какие вещички и увела детей из города.

— Куда?

— Сперва во Владиславовку, потом в Старый Крым, оттуда в Джанкой…

— А потом?

— Потом добрались до Бердянска.

— Так и путешествуете?

— Так и путешествуем.

— А конечная цель?

— Добраться до Москвы, что ли. Я слыхала, Ленин очень хорошо относится к детям.

— И как же думаете добраться?

— Мир не без добрых людей.

Ответы Пузыревой обезоруживали Землячку, о своем путешествии с детьми она рассказывала с подкупающей наивностью.

Это была целая эпопея. Ночевки в чужих хатах, D сараях, под навесами. Сбор милостыни. Иногда оскорбления и угрозы, потому что бродячий этот приют мешал решительно всем. Так, кочуя от деревни к деревне, от поселка к поселку, от станции к станции и упорно стремясь на север, где поездом, а где и пешком, Пузырева добралась со своими детьми до Касторной.

— А где вы остановились?

— Нигде.

— Значит, весь приют у меня под окном?

— Весь.