— Товарищ Кобозев, вы какого мнения о Левицком? — поинтересовался Дзержинский.

— Как вам сказать… — Кобозев насторожился. — Ничего не замечал.

— Нет, нет, я не высказываю никаких подозрений в отношении Левицкого, — успокоил его Дзержинский. — Но хочу предупредить, надо проявить величайшую бдительность, чтобы отснятый материал не ускользнул за границу.

Кобозев не очень понимал, почему Дзержинский придает этому такое значение, похороны Ленина не тайна, ведь все снимается так, как происходит на самом деле…

Кобозев ничего не говорил, спрашивали его глаза, фабрикой он управлял неплохо, но искусством кино, увы, еще не овладел.

— Важно и что снять, и как снять, — пояснила Землячка. — Вы понимаете, товарищ Кобозев, что снимают сейчас ваши операторы? Все, что имеет отношение к Ленину… Да нет, вы сами понимаете!

— Одно и то же можно показать и так, и этак, — добавил Дзержинский. — Весь мир потрясен смертью Ленина. Крупнейшие деятели капиталистических государств отдают ему должное, и лишь эмигрантская сволочь выражает свою радость. Понимаете, что они могут сделать, если им в руки попадут эти драгоценные кадры?…

— "Не давайте святыни псам, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими", — процитировала Землячка.

Кобозев вопросительно взглянул на Землячку: откуда это?

— Из евангелия, — ответила она на его молчаливый вопрос. — По-моему, очень к месту.

Дзержинский и Землячка уехали, оставив Кобозева наэлектризованным.

— Мы вас предупредили, — сказал Дзержинский на прощанье.

На Красную площадь Кобозев направил Добржанского. Опытный оператор. Пожалуй, лучшего на фабрике не было.

— Как только закончатся похороны, сразу же возвращайтесь на фабрику, — предупредил его Кобозев. — Со всем отснятым материалом.

В пять часов пополудни Добржанский был уже на фабрике. Однако Землячка опередила его.

Разговаривал Кобозев, Землячка молчала.

— Ну как? — обратился он к Добржанскому.

— Отснял.

— Сколько метров?

— Сто двадцать.

— Давайте, — Кобозев протянул руку. — Будем проявлять.

Добржанский подал кассету.

— А сколько было кассет?

— Две.

— А где другая? — спросил Кобозев.

— Засветил, — сказал Добржанский.

— Дайте-ка ее сюда, — приказал Кобозев.

— Я же вам говорю, пленка засвечена, — сказал Добржанский, выкладывая на стол вторую кассету. — Смотрите… — Он хотел было открыть кассету.

— Ни в коем случае, — вмешалась Землячка, кладя руку на кассету. — Ни в коем случае.

Добржанский потянул кассету из-под руки Землячки, но тут Кобозев сообразил, что здесь что-то неблагополучно.

Он отмахнул руку Добржанского и придвинул обе кассеты к себе.

— Нет уж, не трогайте, — сказал Кобозев. — Засвечено так засвечено, но все-таки попытаемся проявить всю пленку.

Добржанский побледнел, ему стало не по себе.

— Вы свободны, — сказал Кобозев. — Ваша помощь в лаборатории не понадобится.

— Я подожду, — сказала Землячка Кобозеву. — А вы идите в лабораторию, пусть все делается при вас.

Кобозев ушел. Землячка ждала. «Нет, из него будет толк, — думала она о Кобозеве. — Кажется, сообразил, в чем дело».

Он действительно сообразил.

— Розалия Самойловна! — взволнованно сказал Кобозев, входя обратно в кабинет и едва ли не впервые называя Землячку по имени-отчеству. — Добржанский, оказывается, заснял не сто двадцать, а двести сорок метров, и неплохо заснял…

Землячка сняла трубку телефона, попросила соединить ее с Дзержинским.

— Феликс Эдмундович, — сказала она. — Все идет так, как мы и думали.

— Сейчас буду, — ответил Дзержинский.

Он не заставил себя ждать.

— Оператор предъявил одну кассету, — доложил Кобозев. — А на самом деле заснял две.

— А как же это выяснилось? — полюбопытствовал Дзержинский.

— Помог товарищ Гусев, — пояснила Землячка. — Подошел ко мне на площади, говорит, посмотрите, что-то киносъемщик очень уж суетится, крутил, крутил, поставил новую кассету, а первую запрятал, я видел ясно, не просто уложил в сумку, а запрятывал, очень было заметно. Ну, я и поспешила сюда.

— Выражаю вам благодарность… — Дзержинский тоже слегка улыбнулся. — А теперь и я кое-что объясню. Позавчера в Москву из Риги прибыл господин Дорсет. Кинооператор фирмы Пате. Эта знаменитая фирма поручила ему заснять похороны. Мы не дали разрешения. Снимать можно по-разному. Получив отказ, Дорсет установил контакты с Добржанским. Вчера они встретились, и, как это теперь очевидно, одна кассета предназначалась нам, а другая фирме Пате. Мы пока еще не знаем, что было обещано Добржанскому, но важно, что господин Дорсет уедет с пустыми руками.

Кобозев во все глаза смотрел на Дзержинского.

— К вам у нас никаких претензий, но это урок бдительности, — произнес Феликс Эдмундович и поднялся со стула. — А теперь покажите нам всю отснятую пленку.

Куда ее только не бросает… Судьба — говорят в таких случаях. Но для нее судьба воплощена в образе Центрального Комитета. Куда только не посылала ее партия! Ей знакомы чуть ли не все крупные города Европы, а о России и говорить не приходится, свою страну она изъездила вдоль и поперек. От Минска до Екатеринбурга, от Риги до Батуми.

Месяца еще не прошло, как она покинула Москву. Два года проработала секретарем райкома в Замоскворечье. А теперь она в Ростове.

Ростов-на-Дону. Большой южный город. Крупный железнодорожный узел. Речной порт. Множество промышленных предприятий.

Теперь Землячка член Юго-Восточного бюро ЦК. Заведует организационным отделом.

Характер ее деятельности нигде не меняется. Ее задача сплачивать и вести людей на борьбу за дело партии. За дело партии, которая потеряла Ленина… Без него все значительно сложнее. Ленина нет, а дело его осталось.

В Москве еще зима, а здесь весна в полном разгаре. Вот-вот начнется навигация. Лед уже прошел. Дон торопливо катит к морю свои серо-зеленые волны. Снег давно уже сдуло с тротуаров. Начало марта. Дни бывают иногда такими жаркими, что люди появляются на улице без пальто. В станицах начался сев. Множество дел заполняет будни партийных работников.

Окно в кабинете Землячки открыто. С улицы доносится обычный городской шум. Голоса прохожих, шарканье ног, стук экипажей.

На столе перед Землячкой в стакане букетик подснежников. Она смотрит на скромные эти цветы и на мгновение отвлекается от своих дел, ее пронизывает ощущение расцветающего весеннего леса, и мысли ее в который pas возвращаются к Ленину.

Чуть больше месяца прошло, как его похоронили, но кажется, это произошло только вчера.

Землячка остро ощущает отсутствие Ленина. Это ощущение не оставит ее в течение всей последующей жизни.

Близок Тринадцатый съезд партии. Партии предстоит многое решить. Впереди негладкий путь, будут на нем и рытвины, и ухабы, кто-то споткнется, а кто-то сойдет с этого пути, и все-таки у народа только один путь — путь, указанный Лениным.

Сразу по приезде в Ростов Землячка принялась знакомиться с ростовскими предприятиями.

Она приходила в цехи к рабочим, посещала партийные собрания, встречалась с людьми. Прислушиваться к голосу масс — этому учил Ленин.

Совсем недавно ей пришлось быть на табачной фабрике Асмолова. Работницы, молодые, бойкие, языкастые, засыпали ее вопросами: что будет?

Однако Землячка не испытывает неуверенности.

Соберется Тринадцатый съезд, сказала она работницам. Страна наша будет расти, развиваться, будет повышаться благосостояние народа. Всего этого хотел Ленин, за это партия боролась под его руководством и будет бороться дальше.

Съезд будет решать вопрос о руководстве партии.

«Кто будет вместо Ленина?» — спрашивали ее табачницы. «У нас есть Центральный Комитет, — ответила Землячка. — Испытанные соратники Ленина, они коллективно постараются возместить тяжелую утрату».

Она вспоминает письмо Надежды Константиновны, написанное ею в ответ на многочисленные выражения сочувствия по поводу кончины Владимира Ильича: