То есть я гулял по лесу и собирал опята не просто с писателем, а самым настоящим фантастом!

Более того, у него был псевдоним - имя из трех букв. ДИР!

Знал ли я, что через двадцать лет выберу имя КИР?

Наконец, совсем уж недавно, разбирая в Екатеринбурге библиотеку замечательного библиографа Виталия Бугрова, я натолкнулся на книжечку приложение к "Огоньку" за 1937 год.

Называлась она так: "Стихи и новеллы" Николая Панова.

И лицо на обложке было знакомое, в очках. Только молодое.

Сами понимаете, что можно ждать от посредственного поэта в 1937 году! Но среди опусов, посвященных будущей войне и товарищу Сталину, есть стихотворение (видно, его и именовали новеллой составители книжечки) "В будущей Москве".

Это оптимистическая, социалистическая, утопическая фантастика. Но ближнего прицела... Не сбывшегося. Сбившегося: Как Эльбрус

Из мрамора, стали и света

Как будто взметнувшийся белый костер,

Московская гордость - Дворец Советов

Над зданьями руку вождя простер.

Хочется привести и еще одну краткую цитату: Вчера на заводе мне в премию дали Для телевиденья аппарат.

Я долго об этой конструкции грезил...

Где-то в классе пятом-шестом мне сказочно повезло. Мое приобщение к фантастике пошло быстрыми шагами. Мама отыскала на Арбатской площади библиотеку Красного Креста, которую почему-то не захватили цензурные чистки последних лет.

В библиотеке мама брала потрепанные и совершенно недостижимые в ту пору тома Луи Буссенара, Жаколио и даже Бенуа.

В двенадцать лет я прочел "Атлантиду" Бенуа, и она вышибла из моего сознания первого и доступного кумира - Александра Беляева. А вскоре мне попались две книжки другого Беляева, Сергея. "Десятая планета" и, главное, "Приключения Сэмуэля Пингля". Тут-то я понял, насколько Сергей Беляев был выше классом, чем наш любимый авторитет Александр.

Затем Сергея Беляева сдвинули с первого места в моем сознании Алексей Толстой и Иван Ефремов. Я полюбил новеллы Ефремова конца войны и первых послевоенных лет. Я до сих пор храню эти книжки в бумажных обложках. Особенно "Пять румбов".

Затем случилось вот что: я был с визитом у папы. Папа разрешил мне покопаться в его книжном шкафу, где он держал книги, полученные в распределителе.

Там мне попалась книжка в голубой обложке, с парусником на ней. Называлась она "Бегущая по волнам".

Почему-то случайно один роман Грина был издан вскоре после войны.

Я был потрясен этой книгой. Я и до сих пор потрясен этой книгой. Я ее читаю раз в год.

Я догадался тогда, что этот самый Грин написал не только "Бегущую по волнам". Но что - не мог никак узнать, пока его не принялись громить в журналах и газетах как вождя космополитов, к счастью для него, давно усопшего.

Я узнал о Грине много плохого из статьей Заславского и других зубодробителей. Но потом за него вступился Паустовский, и Грина начали допускать до наших читателей.

Конечно же, о писателях Булгакове, Замятине, Оруэлле, Хаксли, Кафке, Платонове я не подозревал. А вот Чапек мне попался, и я на много лет стал его поклонником. Вот кончу писать этот "отчет" и открою снова "Кракатит". Не читали? А это гениальная (на мой взгляд) фантастическая книга.

Значительно позже, но об этом хочется сказать, я открыл волшебную "Крышу мира" Мстиславского. Мне дала ее почитать Светлана Янина, жена великого нашего археолога, открывателя новгородских грамот. Это было еще тогда, когда Мстиславский был известен лишь как автор революционного романа "Грач - птица весенняя", а ведь был одним из эсеровских вождей, а "Крыша мира" - единственный русский колониальный фантастический роман.

Точно помню обстоятельства создания первого в моей жизни художественного произведения. Это была поэма.

Иные великие поэты пишут первые строчки, потому что влюбляются в сверстницу или ее тетю. Меня же подвигнули на творчество гланды.

На излете тринадцатого года во избежание частых ангин, которые плохо влияли на сердце, мне велели вырезать гланды. Это была самая настоящая операция, я лежал в хирургическом отделении, один в палате, ждал утра и смерти под ножом хирурга.

Вам-то смешно, а мне смешно не было.

Я не мог спать. И вдруг в разгаре ночи я сообразил - есть способ спастись от безвестности! Надо создать нечто гениальное.

Получилась короткая, недописанная (заснул все-таки!) сказка. Весьма напоминавшая размером и отношением к героям "Руслана и Людмилу". Только она была хуже написана, чем "Руслан и Людмила".

Больше я ничего о поэме не помню.

Как писал - помню, как трепетал - помню, а о чем писал - не помню.

Гланды мне вырезали - это было больно и отвратительно. Я ждал, что после операции меня будут кормить только мороженым (легенда, бытовавшая среди моих сверстников), но меня кормили кашей и бульоном.

Тогда я попросил, чтобы мама принесла бумагу и карандаши.

И решил стать художником. Я сидел перед окном и рисовал все, что видел.

С тех пор и по сей день я мечтаю стать художником. Я уверен, что из меня получился бы приличный, но не великий художник и я был бы счастлив. Но судьба, улыбнувшись мне, отвернула взор.

Выйдя из больницы, я стал просить маму отдать меня в художественную школу. Мама подумала и согласилась со мной, потому что пребывала в убеждении, что интеллигентных детей надо чему-то учить вне школы. До этого мама купила кабинетный рояль, который занял ровно половину комнаты, и мы теснились вокруг. К нам ходила три раза в неделю добрая бабушка, и мы играли гаммы. Потом Гедике. Дальше хроматической гаммы я не двинулся. Каждое утро я просыпался в надежде на то, что добрая бабушка попадет под трамвай. Она ни разу не попала под трамвай. А через год бабушка, хоть ей очень были нужны деньги, сказала маме, что не надо идти на материальные жертвы и учить меня тому, к чему я не расположен.

А вот в художественную школу у метро "Парк культуры" я ходил с наслаждением. Я даже запахи художественной школы обожал. Я учился целый год, окончил первый класс, а потом мама достала мне путевку в Кисловодск в сердечный санаторий для детей.

Путевка была на сентябрь. Нас кормили салом и отварной свеклой - до сих пор страшно вспомнить! Зато можно было купаться в щекотных нарзанных ваннах, и по вечерам нас учили бальным танцам. Я танцевал па-де-грас и па-де-патинер со Светой Асмоловой и влюбился в нее. А потом в кино поцеловал ее в щеку, и она не обиделась. На этом роман кончился. Потому что у нас, санаторских, развязался конфликт с детдомовцами. Они пришли нас бить, а мы вытащили железные прутья, которыми на парадной лестнице санатория придерживался ковер. Против их палок и уверенности в себе было оружие следующего поколения.

Детдомовцы ушли.

Ничья.

Через несколько лет судьба снова выкинула кости - на этот раз сплошные шестерки, потому что я увидел самого настоящего Александра Казанцева.

Мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Класс восьмой.

Мама снова достала путевку, на этот раз в горный спортивный лагерь в Осетии, в Цейском ущелье. Это был чудесный месяц - мы поднимались на вершины, торчали в языческом святилище осетин, бродили по горному лесу, между камней поблескивала почти черная листва рододендронов. Мы жили очень дружно - москвичи и осетины. А потом взбунтовались. В защиту справедливости. И на ночь глядя ушли из лагеря, в лес. Девушки остались, потому что в лесу холодно, до нуля, а мы выдержали ночь и победили лагерное начальство. У меня была буханка хлеба вместо подушки - так холодно мне не бывало более никогда. Кстати, там я научился курить. Человек с сигаретой мог считать себя почти настоящим мужчиной.

С тех пор я курил сорок лет и даже не собирался бросать, хоть к старости заработал хронический бронхит и полностью потерял обоняние. Но две пачки "Примы" в день - норма.

Только когда у меня случился инфаркт и доктор сказал мне: "Можете курить и дальше, но гарантирую - через год вы у меня снова", - я струсил. Нет, не головой струсил, а внутренностями.