Если раньше для разгона демонстраций протеста и пикетов- бастующих пользовались привычными, но чрезвычайно неудобными и шумными средствами: брандспойтами, гранатами со слезоточивым газом, палками, дубинками, — то теперь на перекрестке появлялась патрульная машина, наводила антенну на первые ряды колонны бастующих и через пять минут подбирала с асфальта ревущих младенцев. Таким же образом поступали с лидерами неугодных партий, опасными свидетелями и многими другими.

Внешне все выглядело чрезвычайно благопристойно: правительство никого не убивало, не сажало за решетку, а вроде как творило великое благо — проводило планомерное снижение среднего возраста населения страны.

В то утро я проснулся и вдруг понял, что не хочу имей, виллу, счет в банке, беззаботную жизнь и продажное уважение новых знакомых. Мне хотелось таскать тяжелые ящеки с радиодеталями, спорить с друзьями, создавать скульптуры, которые никто не покупает, сидеть вечером за кружкой пива в кафе…

Я надел старые джинсы, мешковатый свитер и отправился в кафе на Десятую улицу, где раньше частенько коротал длинные зимние вечера с друзьями.

Звонок над дверью устало звякнул, и я прошел в хорошо знакомый скромный и чистенький зал. Он был пуст, только за стойкой дремал старый горбатый Вилли, да на высоком стульчике примостился худой, плохо одетый мужчина.

Я прошел к своему столику и заказал кружку пива с солеными орешками. Вилли разлепил тяжелые от сна веки и, шаркая ногами, направился ко мне.

Некоторое время я сидел, потягивая пиво и вспоминая прошлое. Из потока мрачных размышлений меня вытащило робкое покашливание. Я открыл глаза и увидел худого мужчину, спрашивающего разрешения присесть за мой столик. Он был стар и жалок.

Сев на краешек стула и поставив наполовину пустую кружку на стол, он сказал:

— Покорно прошу прощения за то, что побеспокоил вас. Не окажете ли вы любезность… Нет, нет, что вы! Я не прошу у вас денег. Видите ли, я стар, несчастлив, многое во мне накипело и требует выхода… Понимаете, хочется выговориться. Я попытался рассказать все Вилли, да какой он собеседник. Минуту слушает, а потом засыпает. Если вы не против, я буду рассказывать, а вы пейте пиво. Можете меня даже не слушать, просто посидите со мной. Прошу вас…

Старик сжался, в его глазах застыла мольба.

— Мне уже много лет, я скоро умру. Всю жизнь я работал учителем в одной из школ Бронкса. Я пытался учить детей не только литературе, но и добру. Не мне судить, как это удалось. Жизнь моя была бедна и заполнена невзгодами и неудачами. У меня было только три радости: жена, сын и книги. Теперь осталась одна, да и та не доставляет мне такого наслаждения, как прежде. Жена умерла десять лет назад, а сын… Я им гордился, я имел на это право! Он был умный, а главное, честный мальчик. Но он, так же как и я, был обречен. Обречен страдать всю жизнь. Он делал то, что ломает жизнь в нашей стране. Он всегда говорил то, что думал! Сын объяснял всем, что война во Вьетнаме и Корее — грязная авантюра, что сожженные и застреленные негры на наших улицах — позор Америки, что склады химического и бактериологического оружия в Калифорнии — сумасшествие, что… Он многое ненавидел и со многим боролся. А три дня назад за ним пришли и увезли… в пансион для младенцев. Если бы сына посадили в тюрьму, это, без сомнения, было бы горе, но я бы знал, что он вернется и останется моим сыном! Теперь же из него сделают неизвестно кого. Поймите, он ведь был младенцем, я носил его на руках. Это самый дорогой период моей жизни, тогда я мечтал о том, как сын вырастет, как мы с ним будем жить, работать… Сейчас он тоже младенец, но что из него получится? Его воспитывают так, как надо им, — ограниченной рабочей скотиной. Ведь и янычаров воспитывали из обычных детей! Конечно, смешно винить человека, придумавшего этот страшный излучатель. Смешно, так же, как смешно винить Кюри в ужасах Хиросимы. Виноваты те, кто использует излучатель. Но все же, если бы мне попался этот изобретатель, я бы, наверное, его убил…

Домой я не поехал. Хотелось увидеть знакомое лицо, и я направился к Стонброку.

Пауль встретил меня у входа и тут же повел осматривать свои владения. Он суетился, сыпал формулами и терминами, кричал на лаборантов и производил впечатление помешанного.

Через два часа он провел меня в свой кабинет, усадил в глубокое кресло и закрыл дверь на ключ. На столе появилась бутылка виски, и Стонброк начал длинный разговор о непонятных мне физических процессах.

Вскоре мне это надоело, и я сказал, что собираюсь домой. Пауль вскочил со стула и, размахивая руками, заявил, что я его кровно обижу, если не останусь у него ночевать. Пришлось согласиться.

Через полчаса Стонброк был пьян. Он нервно хихикал и делал таинственные шесты. Потом, набравшись решимости, сделал серьезное лицо и сказал, что я, как старый друг, имею право быть посвященным в ужасную тайну. Я стал было отказываться, но Стонброк стукнул кулаком по столу, опрокинул рюмки и нетвердо зашагал к большому сейфу.

Достав связку ключей, он долго возился с замком и наконец распахнул тяжелые створки. На полке лежал продолговатый предмет размером с пишущую машинку.

Из сбивчивых объяснений я понял, что Стонброк тайно собрал излучатель, и если об этом узнают, то он непременно попадет в тюрьму. Установка была ему необходима как воздух, и он собрал ее — малогабаритную, на аккумуляторах и очень мощную.

Закончив свою исповедь, Пауль зашатался и медленно осел на ковер. Я нагнулся над ним: он спал мертвым сном.

Перенеся бесчувственного математика в спальню, я вернулся в кабинет и устало опустился в кресло. Спать было рано, ехать домой не хотелось.

Я включил телевизор. Передавали ночное заседание конгресса. Сначала я смотрел, не понимая смысла дебатов, но несколько фраз быстро вернули меня к реальности и прояснили обстановку.

В зале заседаний шло обсуждение вопроса о возможности дальнейшего использования излучателя как средства ведения войны.

Ночью мне снился сон. Великий Леонардо с паяльником фирмы «Дженерал электрик» в руке бежит за мной по темному длинному коридору. Он кричит, что моя голова очень похожа на черный шарик, без которого невозможно создать Мону Лизу. Я убегаю от него, бросаюсь на закрытые стальные двери, колочу в решетки окон.

И вдруг мы уже на улице, на Пятой авеню. Длинная очередь змеится по тротуару, упираясь в огромную белую дверь. В очереди одни старики и старухи. Они молчат и смотрят на нас равнодушным взглядом. Я бросаюсь к белой двери — там мое спасение. На ней висит медная табличка «Вторая молодость», под которой красными буквами приписано: «Приема нет и не будет». Я расталкиваю стариков и пытаюсь открыть дверь. Она подается с трудом, и я уже чувствую жар паяльника Леонардо на своей шее.

Влетаю в кабинет. На стуле у стены сидит большая белая курица. Из-под нее одно за другим выкатываются розовые яйца. Они падают со стула, разбиваются с треском, и из них появляются оловянные солдатики, которые тут же строятся походным порядком. Их очень много, они покрыли весь пол и начинают расти. Вот они уже мне по колено, вот по пояс. Широкие штыки винтовок тянутся к моему горлу. Я выскакиваю за дверь и бегу по узкой ухабистой улице…

Оказывается, я упал с кресла. Стонброк лежал на прежнем месте и, казалось, не дышал. Тихонько подойдя к сейфу, я вынул излучатель и положил его в чемодан.

Вахтер спал, уронив голову на служебный телефон. Я завел свой «джип» и не спеша поехал по пустынному шоссе.

Через три часа я подъехал к зданию конгресса. Солнце уже взошло, и в его розовых лучах даже этот каменный урод смягчил свои неловкие и резкие черты.

Я достал излучатель, расфокусировал антенну, нажал кнопку «Пуск» и направил невидимый луч на здание конгресса…

Сейчас я сижу на капоте «джипа» и слушаю рев двух тысяч младенцев, курю сигарету и смотрю на солнечный восход. Меня скоро заберут, но страха и сожаления нет. Я спокоен.

Хочется только, чтобы хоть кто-нибудь из этих малышей попал в класс к тому старому учителю, у которого было когда-то три радости в жизни… Он не сделает их конгрессменами, зато сделает из них людей. Сам я на эту роль не гожусь: в школе нас учили только считать…