Старик вытаскивает свою надтреснутую, подобранную Бог весть где трубку. Мегрэ секунду колеблется, потом тоже достает трубку – их у него с собой всегда две, протягивает Пикару, и тот набивает ее. Девицы за столиком хохочут, какой-то мужчина бродит вокруг террасы, не зная, которой из двух отдать предпочтение: ему не разглядеть лиц.

– Она нервничала. Сказала, что у нее из-за меня неприятности и дело может обернуться плохо. Затем услышала, что внизу остановилась машина, вздрогнула и перегнулась через балкон. Вот тут-то она и затолкала меня в кухню, но я не помню, повернула ли она ключ в замке.

– Вы не видели, кто к ней приходил?

– Нет. Слышал только, что говорят шепотом.

– Это был мужчина?

– Да… Погодите… Мари еще что-то добавила. Дайте вспомнить. Голова у меня совсем дырявая.

Мегрэ заказывает два коньяка и, неторопливо покуривая, ждет.

– Вспомнил. Она сказала примерно так: «Я знаю человека, который встречал тебя на Лазурном берегу. Он каждую неделю мотается в Париж и узнал тебя, когда ты выходил отсюда».

Комиссар не вздрагивает. Он только вдыхает свежесть дождя, вдыхает парижскую ночь, вбирает в себя глазами привычный пейзаж, и в мозгу его с удивительной отчетливостью воскресают другие образы.

Это действительно его звездный час, искупающий все мелкие огорчения, всю монотонную рутину сыска.

– Скажите, Пикар, как вы дошли до подобной жизни?

– Не знаю. Я всегда был не Бог весть что. Сперва работал грузчиком на обувной фабрике в Кане. Жена меня бросила. Я так и не выяснил – ни с кем она, ни что с ней стало. Начал кочевать, работал где попало; когда мне делалось слишком тоскливо или я перебирал, садился в поезд и ехал куда глаза глядят. Вот так-то. Однажды остался совсем на мели. А тут в Канне эта женщина…[3]

При одной мысли о ней им вновь овладевает нечто вроде ужаса.

– Наступила старость. Я устал. Твердил себе, что буду жить без забот, спать в постели, есть досыта…

Взгляд его становится столь же наивным, как раньше. – Вы думаете, она взаправду могла убить меня?

– Не знаю, Пикар. Не исключено!

Мегрэ размышляет. Старик, который изведал нищету и устал от нее, продался за надежду на обеспеченность. Антуанетта Ле Клоаген, никогда не испытавшая бедности, так боялась ее, что, стремясь обеспечить свою старость, накопила определенную сумму, которую сама же себе хладнокровно назначила, была готова на…

– Нам пора. Пошли. Официант, счет!

Люди вокруг них живут своей жизнью, живут в полном смысле слова минутой. А Мегрэ живет как бы тремя, пятью, десятью жизнями сразу: он в Канне и в Сен-Рафаэле, на бульваре Батиньоль и на улице Коленкура…

Они выходят на тротуар, под дождь. Старик с обезоруживающей простотой спрашивает:

– Куда вы теперь меня?

– Послушайте, Пикар, вы не очень огорчитесь, если еще одну ночь проведете в тюрьме?

– Они тоже сидят?

– Нет… Завтра утром я за вами пришлю. Там посмотрим.

– Вам видней.

– Такси!.. В дом предварительного заключения. Темные набережные. Красный фонарь у входа в тюрьму.

– Привет, старина. До завтра. Надзиратель, примите задержанного.

Надзирателю, который ведет старика в помещение для личного обыска, и в голову не приходит, что его подопечный только что ужинал с комиссаром Мегрэ в пивной на бульваре Клиши.

На набережной Орфевр светятся лишь два окна. Мегрэ представляет себе картину: мать с дочерью томятся на стульях, Люкас зевает, Жанвье наверняка заказал пиво и сандвичи. Подняться, что ли, к себе? Или…

Мегрэ шагает по набережной, потом с минуту стоит, облокотившись на парапет. Дождь, уже превратившийся в изморось, освежает ему лицо.

Обрывки мыслей… Черт побери! Гадалка чего-то ждала – если не удара судьбы, то, по меньшей мере, неприятностей. Говорила о человеке, который еженедельно «мотается» в Париж, и это слово само по себе достаточно ярко характеризует субъекта, о котором шла речь.

В пятницу к дому подкатила машина. Несомненно, зеленая спортивная.

Мегрэ добрался до Нового моста. Мимо проезжает свободное такси.

– Улица Коленкура.

– Какой номер?

– Я скажу, где остановиться.

Можно, конечно, подождать до утра. Так было бы законнее. То, что комиссар собирается проделать, безусловно, нарушает все нормы – но разве это в первый раз? И разве преступники стесняют себя нормами?

Мегрэ даже мысли не допускает о том, чтобы поехать спать. Ничего с собой не поделаешь: он уже завелся.

– Притормозите. Чуть дальше налево. Белый магазинчик.

Он велит шоферу ждать и звонит. Звонить приходится трижды, хотя кажется, что звонок вот-вот перебудит весь уснувший дом. Наконец замок щелкает. Комиссар нащупывает выключатель ночного освещения, стучится в окошечко привратницкой.

– Где живет молочник?

– Чего вам? В чем дело?

Привратница окончательно стряхивает с себя сон. Какая она смешная в бигуди!

– Я спрашиваю, где квартира молочника… Что вы сказали?.. Значит, живут позади лавки?.. Звонка нет?.. А Эмма, их служаночка, где?

– Эта – на восьмом этаже: торговец снял ей комнатку для прислуги.

– Благодарю, сударыня. Не бойтесь: я не нашумлю.

Начиная с четвертого этажа ночного освещения нет, и Мегрэ находит дорогу с помощью спичек. Вот и восьмой. Привратница сказала: «Третья дверь». Комиссар осторожно стучит. Прикладывается ухом к двери. Слышит вздох, потом шорох – тяжелое горячее тело ворочается в постели.

– Кто там? – раздается сонный голос. Он шепчет, боясь разбудить соседей:

– Откройте, это я, комиссар… Шлепанье босых ног по паркету. Затем свет, шаги назад и вперед. Наконец дверь приоткрывается, и взору комиссара предстает толстушка с испуганными глазами и еще опухшим от сна лицом. Она в ночной рубашке.

– Что вам нужно?

В комнате пахнет ночью, женщиной, влажной постелью, рисовой пудрой и мыльной водой.

– Что вам нужно?

Мегрэ притворяет дверь. Эмма набрасывает старое пальто на рубашку, под которой проступают расплывчатые формы, придающие девушке сходство с набитой отрубями куклой.

– Его арестовали.

– Кого?

– Убийцу. Человека с зеленой машиной.

– Что вы говорите?

Соображает она туго. Тем не менее глаза ее затуманиваются.

– Я говорю, что его арестовали. Нужно, чтобы вы поехали со мной на набережную Орфевр и опознали его.

– Господи! Господи! – всхлипывает она. Наконец выдавливает: – Не может быть!

Комиссар поворачивается, когда она еще в одной розовой комбинации застегивает чулки. Ба, он и не такое видывал! Да она и сама забыла, что одевается при постороннем мужчине.

– Вы опознаете его, хорошо?

– А мне дадут с ним увидеться и поговорить?

Тут она с рыданиями падает на постель, трясет головой и твердит:

– Не поеду! Не поеду! Это я виновата, что вы его забрали!

Если бы какой-нибудь фотограф мог заснять Мегрэ в этой крошечной комнатке сейчас, когда он, огромный, склонился над толстушкой в комбинации и похлопывает ее по розовому плечу!

– Успокойтесь, детка, и пошли. Нам пора!

Она кусает простыни. Упрямо трясет головой, словно с отчаяния решила вцепиться в кровать и держаться за нее.

– Вы и без того наделали много глупостей. Не подоспей я вовремя, вам бы тоже сидеть в тюрьме.

Магическое слово разом унимает Эмму, она вскидывает голову:

– В тюрьме?

– Да, и долго. То, что вы натворили, может рассматриваться как сообщничество. Почему вы не опознали его, когда я показал вам фотографию?

Девушка до крови кусает нижнюю губу, лицо ее вновь выражает упрямство.

– Потому что я его люблю.

– Из-за вас мы все эти дни теряли время впустую. Он мог скрыться, а мы – арестовать невиновного. Одевайтесь и не вынуждайте меня звать полицейского, который ждет внизу.

Странная, однако, парочка спускается по темной лестнице! Такси все еще ждет.

– Садитесь.

– За что он ее убил? – мечтательно спрашивает Эмма в машине. – Она была его любовницей, да? Принимала других мужчин, а он ревновал?