Глава 14

- Ты обязательно напиши, что мы ждём, - семилетний Данька Харламов то и дело толкал меня локтём. - Ещё, что корова отелилась. И про маму...

Он беспрестанно сморкался, вытирая нос тыльной стороной ладони. Мы (точнее я) писали письмо его брату в Москву.

- Дань, может сам напишешь, - взмолилась я после получасовых стараний, заканчивая пятый лист.

- Неа, я плохо пишу с ошибками и криво. Напиши ещё про кур.

Витька Харламов уехал на заработки лет пять назад. Данька его конечно же не помнил, но твёрдо знал адрес и хранил в ящике с игрушками чёрно-белое фото плохого качества. Раз в неделю точно в шесть вечера пятницы Данька появлялся на пороге с тетрадкой в крупную клетку и двумя ручками — синей и красной.

- Название напиши красиво, - распоряжался он. - Красным с завитушками. Дальше синей пиши! И подпись, подпись тоже красным.

Брат был главным героем Данькиных мечтаний и основной темой разговоров: «Вот брат приедет и...», «Мой брат в Москве столько всего видел...», «Вот брат вам покажет, как над мелкими издеваться!», «Эх, жалко, что брат не видит, какие у нас котята хорошенькие».

Я покорно писала длиннющие письма под Данькину диктовку, рисовала хорошеньких котят, терявших у меня всю хорошесть.

- Внизу цветочки нарисуй, - говорил Данька. - Как будто я ему букетик дарю.

- Дань, цветы? Это как-то по-девчачьи.

- Ну, да, - соглашался он. - Тогда танк рисуй!

- Может, сам нарисуешь?

- У тебя лучше получается. Ещё флаг на нём рисуй — белый, синий, красный. Полоски. Смотри, не перепутай! Белый, синий, красный!

- Не перепутаю! - смеюсь я.

Витька подобной точностью не страдал, и письма слал хорошо если раз в месяц. Я совсем не помнила его лица — только огромные  торчащие уши, за которые его прозвали Слоном. Такие лопухи было трудно изгнать из памяти.

В последние пару месяцев Витька впрочем взял себя в руки и писал каждые четыре дня. Напечатанные письма напрочь убивали всякую индивидуальность и теплоту, но Данька пребывал от них в диком восторге: «Красивые как книжка!» - восхищался он.

Мать Даньки и Витьки ходила по деревне счастливая, рассказывая всем и каждому, что старший взялся наконец за ум, вспомнил и снова начал посылать деньги. Немного, но всё ж забота. Радовалась, а потом в середине мая вдруг решила умереть. Так и сказала: «Всё, не доживу до лета!» Легла на кровать и не встаёт. Данька в плач, местный доктор разводит руками, а в Москву уже летит телеграмма сыну.

Витьку я узнала по ушам. Он выглядел худее, чем на фотографии и как будто бы выше. На голове появились глубокие залысины, но уши всё так же торчали, придавая лицу дурашливый вид. Витька в нерешительности остановился в начале улицы, оглядывая окрестности и переминаясь с ноги на ногу. Стыдно, ясное дело.

- Привет! - сказала я. - Ты изменился. Постарел что ли? Потрепала жизнь-то? Голодно в столице?

Я несла всякую чушь, потому что не могла заговорить с ним о серьёзном: о болезни матери, о бегающем ежедневно на почту Даньке, о позабытых обещаниях. Я никогда не умела говорить на серьёзные темы, всегда скатываясь в шутовство и позёрство. Таня умела, но её не было рядом.

- Понимаете, - сказал Витька. - Понимаете, я вовсе не...

Он замолчал, и я поняла, что он меня не помнит.

- Понимаете... - начал он снова.

И в этот момент невесть откуда примчался Данька. С криком «Брат вернулся!» он врезался в Витькин живот, обхватил брата руками и разревелся. Витька стоял как памятник, несокрушимый без единой эмоции на лице. Он смотрел вдаль куда-то поверх моей головы и не шевелился.

- Брат, - всхлипывал Данька, орошая слезами светло-голубую рубашку. - Я знал, что ты приедешь.

От этой сцены мне стало тошно. Захотелось подбежать и врезать этому бесчувственному истукану по макушке, чтобы отмер наконец. Вместо этого я сказала:

- Чёй-то ты в рубашечку обрядился? Брючки! Столичным хлыщом заделался не чета нам деревенским, так что ли?

Витька потянул ворот рубашки, смутился:

- Я не с этой целью, понимаете...

Данька всё не мог от него отлипнуть. Всё бормотал про мать, корову Зорьку, новых пёстрых курочек, сирень у окна.

- Пошли! - сказала я. - Ему плевать на всё. Приехал выпендрился, может и обратно валить!

- Мне не всё равно, - глухо произнёс Витька, и по щеке его пробежала одинокая слеза. А может, просто показалось.

Тётя Маша Харламова до лета дожила и до следующего тоже. Она прожила много-много лет. Но в тот год, когда старший сын держал её за руку и говорил, что он здесь и очень её любит, все до единого были уверены, что она не переживёт и ночи. Тем не менее уже на следующее утро ей стало лучше. Через три дня она совсем встала с кровати, а через неделю гордо хвасталась соседкам своим сыном таким добрым и заботливым.

Вся эта история с Витькиным возвращением так бы и осталась счастливой и незатейливой, если бы в те самые дни в деревню не вернулся бы Лёнька. И всё перевернулось с ног на голову.