Глава 25

«Время быстро идет, мнет морды его ступня.

И поет оно так зловеще, как Птица Рух.

Я тут крикнула в трубку – Катя! – а на меня

Обернулась старуха, вся обратилась в слух.

Я подумала – вот подстава-то, у старух

Наши, девичьи, имена».

На сцене Лена Соколова громко и с выражением читала стихи Веры Полозковой, а рядом со мной в зале краснела от злобы учительница русского Инна Андреевна. Ещё бы! Ведь Лена пошла против её воли. Да и как пошла! Нагло! Не поставив в известность!

Любят учителя  нашей школы всевозможные концерты. Песни, танцы, чтение стихов. Долго готовятся, волнуются сами и волнуют других, а вот большинство учеников к выступлениям равнодушны. Но в этот раз встретились два принципиальных и упрямых человека. Одна непременно хотела выступать и только с тем, что отзывается в душе и сердце. Другую совершенно не волновали ни душа, ни сердце отдельно взятой ученицы.

Сошлись на Есенине. Лена уже выучила «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать...», но Инна Андреевна заявила, что не пойдёт – слишком трагично и не для четырнадцатилетней девчонки, не способной понять философский смысл подобных строк. На предложенную замену в виде «Поёт зима – аукает...» Лена сказала громкое «Фи! Детский сад!», на что получила чёткий ответ: «Это или ничего!» Соколова сделала вид, что согласна и вот теперь читала со сцены совсем другое. Такой своеобразный подростковый протест.

«А писать надо так, как будто смерти нет. Как будто смерть – пустой стариковский гон», – звонко закончила Лена, с победным видом взглянув на учительницу. Инна Андреевна вздрогнула и, не удержавшись, погрозила той кулаком.

А мне вдруг стало неимоверно грустно, потому что в последние годы время и правда неслось слишком быстро. Моя родная деревня почти опустела. По непонятным ей самой причинам осталась в ней жить Танькина мать, сделавшаяся после смерти мужа ещё более нелюдимой.

Танькиного отца сбил в городе автобус. Нелепая смерть по сути. Автобус притормаживал у остановки, когда мужчина споткнувшись свалился перед ним на асфальт. И всё бы ничего, но упал он крайне неудачно - голова угодила прямо под колесо. Танькин отец погиб на месте. Тошка утверждал потом, что погиб тот почти героически – пытался отогнать лежавшую на проезжей части собаку, но алкоголь в крови спутал все планы, приведя к трагическому окончанию жизни. Тошке рассказал о случившемся один приятель, с которым в свою очередь поделился другой приятель, услышавший что-то от кого-то про происшествие у автобусной остановки.

– Может, враньё, – не настаивал Тошка. – Но достойно уважения. Не думаешь?

Я так не думала.

– За что уважать-то? – спросила я. – Он же ничего не сделал.

– За душевный порыв. Значит, не совсем пропащим был.

Другим жителем Морозовки был Генка, много пьющий, угрюмый и всем недовольный. Он разбирал опустевшие дома на части, а после сдавал за бесценок. На то и жил. Плюс пенсия по инвалидности. На вопрос, что будет делать, когда закончатся дома, говорит зло: «Помру и все дела!»

Генка меня пугал. При каждой встречи заводил нудный разговор о том, как я его предала. А он так любил! Всё из-за дурацкой руки! Точнее её отсутствия.

– Не хватило тебе, Груня, широты душевной! – твердил он. – Это ты на людях такая добрая и милая, а инвалида презираешь!

Конечно он был неправ, но вот на что у меня действительно не хватало душевных сил так это на бесполезные споры. Я уклонялась от разговора и ускоряла шаг, а вслед мне неслись ругательства от самых невинных до забористых в зависимости от Генкиной степени опьянения.

В Морозовке я навещала Игоря Николаевича, третьего и последнего жителя деревни. Прошли годы, но он всё так же любил говорить о том, что жизнь его клонится к закату. Учитель вспоминал Николая Рубцова с его «тёмным устьем» и утверждал, что в его возрасте каждый день следует проживать как последний.

Возможно именно из-за подобных мыслей он вдруг стал ещё активней заниматься спортом, ездить на соревнования в другие города, участвовать в марафонах. Год назад его навестили телевизионщики. Журналистка долго выспрашивала про его жизнь, удивлялась почтенному возрасту, а в конце попросила исполнить на камеру какие-нибудь упражнения на турнике.

– Я похож на мартышку в цирке? – поинтересовался Игорь Николаевич и ничего исполнять не стал.

В тот день после концерта я снова отправилась к нему. Генка в невменяемом состоянии болтался по Васильевке, горланя песни – видимо получил пенсию. Опасаться его не следовало. Мне же очень захотелось поговорить с учителем, рассказать про Лену Соколову и её тихий бунт. И стихи процитировать. В голову пришло, что если заменить в последней строчке «писать» на «жить», то получится совсем правильно. «Жить надо так, как будто смерти нет». Интересно, что он на это скажет?

Но про стихи нам так и не удалось поговорить. У Игоря Николаевича были гости. За кухонным столом сидела низенькая круглоголовая девочка с мальчишеской причёской. Рядом пил чай из широкой чашки с красными маками мальчик лет пяти. Учитель стоял у окна погружённый в свои мысли, судя по лицу невесёлые.

– На ловца и зверь бежит, – произнёс он. – Вовремя ты, Аграфена.

Девочка обернулась, и я поняла, что сильно ошиблась с возрастом – женщина за столом была намного старше меня.

– Саша, – представилась она и показала на мальчика, – а это Марик.

– Здравствуйте, – сказал Марик, смешно наклонив голову. Я пошатнулась. Сходство с моим братом было удивительным.

– Что случилось? – прошептала я, уверенная, что эта женщина принесла страшную весть о Лёньке. Это ведь его сын? Значит она...

– Саша ищет твоего брата, – пояснил учитель. – Они жили несколько лет вместе в Нижневартовске, а потом он уехал.

– У меня был его старый адрес, – быстро заговорила Саша. – Я давно прочитала в паспорте. Я не специально смотрела, просто вдруг он уже женат, а я не хотела с женатым...

– Он уже год не даёт о себе знать, – Игорь Николаевич вздохнул. – Саша боится, что с ним случилось страшное.

– Что же он сказал перед тем, как уехать? – спросила я.

– Ничего, – женщина опустила голову, вот-вот расплачется. – Я пришла с работы, а его уже нет. И вещей тоже. Я в розыск подала, но его не ищут. Мы ведь для всех чужие люди. И у Марика он отцом  не вписан.

Что я могла ей ответить? Только то, что тоже ничего не знаю, но при этом абсолютно уверена, что всё с Лёнькой в порядке? Что дело в его новом мировоззрении, когда всё пофиг?

– Он не предлагал, – продолжала Саша, – а я и не настаивала. Какие-то бумажки. Зачем они нужны? Разве они что-то значат? Я дура, да?

Я промолчала. Громко тикали часы в доме, слишком громко. Я считала секунды, не зная, что говорить.

– А вас правда Аграфена зовут? – осмелев спросил Марик.

– Правда.

– Красиво!

Я улыбнулась. Впервые в жизни моё имя посчитали красивым.

Саша с сыном прожили в деревне несколько дней, после отправились домой, взяв с меня обещание (особенно настаивал Марик) никогда не теряться и навещать друг друга.

– Если что-то узнаешь о нём, сообщи, – попросила Саша. – Даже если плохое, то всё равно сообщи. Мне нужно знать.

Я пообещала и это.

Сообщение я получила полтора года спустя. Открыла мигающий в соцсети конвертик, и на экране появилась открытка с розовощёким Дедом Морозом. Внизу подпись: «С Новым годом, Грушка!» От возмущения захотелось кричать.

«Так просто?» – написала в ответ.

«Зачем усложнять?»

Я постаралась успокоиться. Открыла его страничку. Леонид Морозов. Город не указан. Судя по фото он пополнел, отрастил бороду.

«Приезжала Саша. Искала тебя».

«Какая Саша?»

Так. Спокойствие, только спокойствие!

«Из Нижневартовска. У неё сын от тебя».

«А, эта! Да и кто сказал, что это мой сын?»

Я со злостью захлопнула крышку ноутбука. Не хочу! Не желаю читать его сообщения! Это не мой Лёнька! Мой был другим! Моему было не пофиг! У моего в груди билось сердце! Настоящее, живое сердце!

Тошка сказал, чтобы я не забивала себе голову, что Лёньку всегда штормило, а мои воспоминания о нём всего лишь мои воспоминания. Мы даже поругались в тот день, доказывая друг другу свою точку зрения. Потом помирились. Потому что мы живые люди. Потому что нам не всё равно.

Спустя пару дней брат написал мне целое письмо, пытаясь объяснить свои взгляды на мир.

«Груша, – писал он, – ты наверняка обижена на меня, быть может, даже зла. Но я уже говрил тебе, что всего-навсего пытаюсь быть счастливым. А быть счастливым значит лишь одно – быть свободным от мест и людей, от чувств и навязанных обществом стереотипов. Для чего излишние волнения на ровном месте? Знаешь же, что нервные клетки не восстанавливаются. Так зачем сокращать себе жизнь и гробить здоровье переживаниями, которые выеденного яйца не стоят?

Ты всерьёз переживаешь за Сашу, но она взрослая женщина. У неё сын, поздний ребёнок. Она уже и не надеялась. Сколько в стране одиноких женщин, совсем одиноких, без детей. Сыновья растут без отцов и прекрасно вырастают. В чём трагедия? Мне что нужно было сидеть подле них и мучиться только потому, что так принято? Связать себя по рукам и ногам? Увязнуть в пошлой бытовухе? Сначала мне даже нравился подобный образ жизни, но потом захотелось всё изменить. Невозможно же в самом деле жить так, как тебе не хочется.

Саша эта, сказать по правде, блаженная дурочка. Я удивлён, что она ещё в церковь не ходит или в секту не вступила. С её-то характером! У тебя есть с ней связь? Если да, то скажи ей, чтобы не переживала из-за того, из-за чего переживать не следует. Пусть живёт, как хочет! А я буду жить так, как хочу я.

Я раньше тоже трепыхался, надеялся понравиться всем и каждому. Стишки писал, даже роман задумал. Но никому моя писанина не нужна. Так зачем стараться? Выворачивать себя, пытаться сотворить что-то дельное? Зачем, если не оценят, не прочтут и не напечатают?