Комнаты, в которые приводят меня родители, размером примерно с мой домашний шкаф, едва хватает места для раскладной кровати, маленького столика и стула, привинченных к полу.

— По-моему, эта комната ещё меньше, чем та, что на космической станции, — говорю я, ставя на пол маленький картонный чемоданчик, который мне принесли.

— Космическая станция? — спрашивает мама, нахмурившись.

— Ну, знаешь. Из Космической вселенной. Вы слышали о ней, я знаю.

Папа поправляет очки на носу, как всегда, когда его любопытство зашкаливает.

— Да, но мы не были уверены, как этот мир получил своё прозвище. Может быть, он в каком-то смысле просторнее?

— Или, возможно, пригодные для жизни районы редки в этой вселенной, — предположила мама. — И тогда "космическая станция" может стать местом, где люди смогут жить с большим комфортом.

После странного вихря эмоций, вызванного прощальным поцелуем Тео, я с облегчением улыбаюсь.

— Нет, ничего подобного. Космос — это открытый космос. Ну, знаете, за пределами земной атмосферы, — я показываю на небо.

Мама и папа загораются, и папа, задыхаясь, говорит:

— Как путешествие на другую планету?

— Скорее орбиту, если честно, — как бы мне ни было страшно, находясь над землей, я вижу, как эта идея удивляет их. — Мама была командиром.

Их ослеплённое выражение лица сохраняется лишь на мгновение, исчезая так быстро, что я задаюсь вопросом, не сказала ли я что-то не так.

— Если бы мы не сражались в этой глупой, бесполезной войне, подумай о том, что мы могли бы сделать, Генри. Открытия, которые мы могли бы совершить. Вместо этого нам суждено только смотреть на другие измерения, а мы будем создавать оружие.

— Я знаю, Софи, — папа обнимает её сзади, жест удивительно знакомый, несмотря на их военную форму и эти пустые серые металлические стены. — Я знаю.

Они такие грустные, такие потерянные. Мои родители находят способ быть первооткрывателями и новаторами в любом мире, но я никогда не думала, что увижу мир, где их любовь к изобретательству была бы даже слегка испорчена использованием их творений.

— Итак, — говорю я, цепляясь за свой чемодан, пытаясь сдвинуть нас с места. — Могу я получить карту корабля или план этажа или как там это называется на корабле? Я бы хотела в конце концов найти кафетерий.

Это должно было быть шуткой, но мои мама и папа смотрят друг на друга, что явно означает: "скажи ей".

— Ну, дорогая, у тебя есть кровать и стол, несколько книг в чемодане, плюс дверь в отдельный туалет, кстати, это большая роскошь, и мы будем приносить тебе еду лично. Так что не беспокойся о том, что заблудишься, тебе нет причин блуждать.

Я помню комнату, в которой очутилась, наполовину спальню, наполовину кабинет с замками на дверях. В то время я была слишком потрясена, чтобы проанализировать это, но теперь цель ясна.

— Вы держите меня под охраной на случай, если Ведьма решит заглянуть.

— Как только вселенная Беркли предупредила нас об опасности, — говорит мама, — ты вызвалась добровольцем. Я имею в виду, нашу тебя, а не тебя.

— Поняла. Хорошо. Это было правильно, — какой ущерб может нанести Ведьма авианосцу? Я не хочу выяснять. — Всё в порядке. Я не покину эту комнату, несмотря ни на что.

— Конечно, ты понимаешь., — папа смотрит на меня так же, как смотрел, когда понял, что я стала на дюйм выше мамы, гордо, но задумчиво. — По правде говоря, Маргарет, когда мы впервые узнали, что происходит, я не понял, почему Джози не была идеальной путешественницей. Она единственная, кто не может ждать, чтобы окунуться в бой.

Джози тащила меня на бесчисленные американские горки и зиплайны, когда я впервые узнала, что она была выбрана Главным офисом в качестве идеального путешественника, я поняла, что это имеет смысл. Однако прежде, чем я успеваю согласиться с отцом, он продолжает.

— Но эта роль не столько нуждается в авантюристе, сколько в ком-то, кто может... взглянуть на каждый мир свежим взглядом. В том, кто может глубоко воспринять каждый мир. Не авантюристка... художница. Ты была той, кто был нам нужен всё это время.

Это похоже на тот момент в Египте, когда я поняла, что в их измерении я должна быть значимой частью работы моих родителей, но это даже лучше. В тысячу раз.

— Спасибо, — с трудом выговариваю я, несмотря на комок в горле.

Мама вздыхает, одновременно удовлетворённо и в качестве сигнала, что они должны идти.

— Мы принесём тебе ужин через пару часов, дорогая. Если тебе понадобятся ещё книги, дай нам знать или я могу принести колоду карт.

— Вообще-то, не могли бы вы послать Пола вниз с ужином? — может быть, он ещё не готов поговорить со мной, но кто знает, сколько времени у нас будет? Я не могу позволить себе упустить ни единого шанса. — Нам нужно поговорить.

В течение пяти минут я исследовала каждый дюйм моего нового спартанского окружения. Ванная комната, или “голова”, как её здесь называют, чистая, но крошечная и странная, вместо настоящего душа, есть только портативная насадка и слив в полу, в основном вся ванная — это душ. Вместо стекла — зеркало, сделанное из полированного металла, и в нём я вижу себя в расплывчато-старомодном стиле: мои кудрявые волосы, остриженные до подбородка и стянуты в одну сторону заколками для волос, очень мало косметики, не считая тёмно-красной помады, которую не смог размазать даже поцелуй Тео.

На этот раз мне не нужно пытаться выпрыгивать из этой вселенной в каждый удобный момент. Вместо этого я сворачиваюсь калачиком на кровати. Я слишком взвинчена, чтобы расслабиться, но мне нравится лежать. И просто хочется побыть одной, какое-то время. Благодаря новому межпространственному отслеживанию, мои родители смогут сказать мне, когда Ведьма, наконец, двинется дальше.

Сквозь сонный туман моего не совсем сна я думаю, что она, кажется, не торопится. Это потому, что Главный офис думает, что я умерла в Римской вселенной? Или это потому, что Ведьма придумывает ещё более смертоносную ловушку? Хотя я понятия не имею, как что-то может превзойти это.

Стук возвращает меня назад, в "здесь и сейчас". С другой стороны двери Пол говорит:

— Ужин.

Я скатываюсь с кровати, делаю глубокий вдох и с улыбкой открываю дверь. Пол так и застыл на месте, словно вытянулся по стойке смирно перед капитаном с подносом еды в руках.

— Привет, — говорю я. — Спасибо. Пожалуйста, входи.

Он делает это, как можно быстрее ставя поднос на мой стол. Но когда я закрываю за ним дверь, он напрягается. Очевидно, он надеялся на очень короткий визит.

— Разве мои родители не сказали тебе, что я надеялась поговорить? — спрашиваю я.

— Да. Но я не мог себе представить, о чём нам придётся говорить. Помимо проекта Жар-птицы, конечно, но ты можешь вести такие разговоры с родителями. Это, без сомнения, было бы более продуктивно, — каждое слово отрывисто, и его поза официальна.

— Я не хочу говорить о Жар-птице. Я хочу поговорить о Поле. Моём Поле, — как мне до него достучаться? — Я люблю его, но он попал в беду, очень большую беду, и я не знаю, как ему помочь. Я подумала, что, если кто-то и может помочь мне понять, так это ты, верно? Ты иногда такой замкнутый. Тебя так трудно прочитать. Только ты сможешь его по-настоящему понять.

— Мы разные, — отвечает Пол.

— Нет. Вы не совсем разные, — я хочу сказать, что не все события той ночи в Чайнатауне были фальшивыми, но я знаю, что это не так. — Пожалуйста. Мы ему нужны.

Стоическое лицо Пола ничего не выражает, но он садится на край моей кровати. Его поза остаётся такой напряжённой, что он с таким же успехом мог бы сидеть на церковной скамье.

Я почти так же голодна, как и любопытна, поэтому сажусь за стол, чтобы съесть сэндвич, который он мне принёс. Хотя я и голодна, но могу съесть только пару кусочков. Хлеб в Военной вселенной на вкус как картон. Учитывая суровость здешнего рациона, это может быть действительно картон.

— Хорошо, — говорю я, кладя сэндвич на стол на стол. — Ты помнишь, как Пол был расколот раньше. Как часть его души была спрятана внутри тебя.

— Я полагаю, ты смогла найти и воссоединить все четыре осколка его души. Иначе у нас не было бы этого разговора.

— Да, но этого было недостаточно, — я должна была сделать снимок этого ужасного сканирования мозга из Космической вселенной. Если бы я могла указать на это сейчас, ущерб был бы неоспорим. — Пол запутался. Все эти тёмные импульсы, весьма сильные импульсы, он едва может контролировать их. Он не доверяет себе рядом со мной или с кем-то ещё, и он не верит, что ему станет лучше.

— Он не исцелится от раны, — тон Пола так холоден, что он мог бы обсуждать незнакомца, а не другую версию самого себя. — Если осколки не синтезировались правильно, будучи восстановленными, он никогда не исцелится.

Я откидываюсь на спинку стула.

— Ты не можешь этого знать.

— Травмы души не похожи на травмы тела. Расщепление — это не то же самое, что разрезание кожи. Это больше похоже на разбитый фарфор, — руки Пола очерчивают в воздухе неясную фигуру, какую-то сломанную вещь, которую он вообразил. — Ты можешь снова собрать его, даже склеить так хорошо, что трещины едва заметны. Но трещины будут всегда. Они не заживут.

Тогда мы с Полом никогда больше не будем вместе. Я кладу локти на стол и закрываю лицо руками. Все остальные эмоции, которые я могла бы почувствовать, утонули в ужасной, окончательной потере.

Через мгновение, однако, Пол произносит:

— Но, если что-то было повреждено, это ещё не значит, что оно разрушено, — когда я поднимаю на него глаза, он продолжает. — Я, эм, справляюсь с собственными импульсами насилия. Я никогда не терял контроль. Это выбор, который я сделал. Дисциплине я научился. Твой Пол тоже мог бы этому научиться.

Сможет ли он? Я не знаю. Но мы никогда не узнаем, если мой Пол даже не попытается. Чтобы попытаться, он должен поверить.

— Импульсы насилия, — начинаю я. — Они достались тебе от родителей, не так ли?