6

Иван Алексеевич наизусть помнил адрес Тамариной тетки. Он быстро нашел дом, почти прилегающий к Таврическому дворцу.

Здесь все носило следы губительного огня, на многих стенах видны были пробоины от артиллерийских снарядов. И все же, несмотря на страшные разрушения, и дом, и улица, и весь квартал, обожженные войной, показались Ивану Алексеевичу прекрасными.

Он поднялся по широкой мраморной лестнице, украшенной статуями, цветными стеклами и резным деревом. На площадке третьего этажа он остановился. На огромной двустворчатой двери, с которой чья-то злая рука содрала обивку, там и здесь были разбросаны звонки разных систем, дощечки и бумажки с фамилиями жильцов. Иван Алексеевич дернул какую-то ржавую железину. Залаяла собака, за дверью послышались шаги.

— Дворничихи дома нет, — сказал хриплый женский голос, и шаги удалились.

Иван Алексеевич со злостью снова рванул ржавую железину. Собака залаяла еще громче.

— Я же вам сказала: дворничихи нет.

К тому моменту, когда Ивану Алексеевичу открыли дверь, в передней набралось по крайней мере с десяток женщин. Все они подозрительно смотрели на незнакомого мужчину.

— Мне нужна Тамара Борисовна, Тамара Борисовна Федорова, — сказал Иван Алексеевич, задыхаясь от злости.

— Дворникова племянница, что ли? — равнодушно спросила одна из женщин, и все разошлись.

Иван Алексеевич наугад прошел по длинному узкому коридору, сплошь заставленному всякой рухлядью, и постучал в дверь со стеклянной фрамугой.

— Чего надо? — крикнули из-за двери.

Иван Алексеевич назвался. Послышались возгласы, затем изнутри резко открыли дверь, стекло зазвенело, и Иван Алексеевич почувствовал, как его обняли горячие влажные руки.

Удивительное несоответствие было между тем возвышенным настроением, в котором находился Иван Алексеевич все эти дни на марше и весь сегодняшний день в Ленинграде, и той новой обстановкой, в которую он сейчас попал.

В двух крохотных комнатках жили семеро взрослых и столько же детей. Среди них был только один мужчина, но с ним Иван Алексеевич так и не познакомился: он спал на кровати под красным ватным одеялом, видны были только ноги, обутые в валенки.

Женщины все были в родстве с Тамарой — двоюродном, троюродном и даже четвероюродном. Тетка, которую Иван Алексеевич знал по рассказам, действительно служила дворником. Ребята побежали за ней сказать, что приехал Тамарин майор.

Звали эту Тамарину тетку Александрой Глебовной. Невысокая, крепко сбитая женщина, лет сорока пяти, с очень энергичным и совершенно рябым лицом. Особенно много оспинок было у нее вокруг глаз. И эти маленькие черные глазки казались искусственно прорезанными. Однако именно в них сосредоточилась вся энергия лица.

Александра Глебовна успела эвакуироваться из Новинска в начале войны и четыре года прожила на Алтае. На вопрос Ивана Алексеевича, как же это она очутилась в Ленинграде, Александра Глебовна ответила, что Новинск разрушен и жить там негде.

— Позвольте, позвольте, — сказал Иван Алексеевич, — я сам читал, что Новинск отстраивается. У нас даже беседу на эту тему проводили. Мы ведь новинские!

— Ну, строительница из меня плохая, — сказала Александра Глебовна и засмеялась. Все вокруг тоже засмеялись.

Когда Александра Глебовна что-нибудь говорила, все старались поддержать ее улыбками, взглядами или возгласами сочувствия. Ни взрослые, ни дети не решались ей противоречить.

«Ну хорошо, — думал Иван Алексеевич, — пусть бы она сама сюда приехала, но зачем она притащила сюда всю эту ораву?»

Александра Глебовна, видимо, угадала его мысль.

— В семье легче, — объяснила она коротко.

«Но где же они все спят? — снова подумал Иван Алексеевич. — И где спит Тамара?»

Иван Алексеевич не умел скрывать своих чувств, все заметили, что он приуныл. Все, за исключением Тамары. Очень уж у нее было сейчас весело на душе. Она то принималась целовать Ивана Алексеевича, то тормошила тетку, то вытирала носы ребятам. В этой тесноте она умудрялась все время двигаться и что-то напевала.

А Ивану Алексеевичу было ужасно тоскливо в этих двух комнатенках, побеленных по-южному, с бесконечными половичками, которые путались под ногами, и белыми салфеточками. Белыми салфеточками были покрыты решительно все вещи — и стол, и сундук, и даже швейная машина.

— Ну, я пошел, — сказал Иван Алексеевич.

Тамара от этих слов вздрогнула.

— Как, зачем? — у нее на глаза стремительно навернулись слезы. — Так быстро? Тогда незачем было приходить…

— Но ты ведь знаешь… — начал Иван Алексеевич.

Александра Глебовна перебила его:

— Что-то не по-хорошему получается. У нас вино припасено, холодец… Обидите.

Но Ивана Алексеевича переупрямить было нелегко. Характер у него был в своем роде примечательный: он редко упрямился, но уж если это случалось, то, Тамара знала, спорить с ним бесполезно.

Она и не стала с ним спорить, вместе с Иваном Алексеевичем вышла на улицу и, когда они остались вдвоем, назвала его жестоким, нелюбящим. Ведь видел же, что она в таком хорошем настроении! Зачем было все портить?..

— Да нет же, нет, ничего я не испортил, — сказал Иван Алексеевич и засмеялся.

Он всегда быстро приходил в себя. А сейчас, едва только вышел на воздух, едва только вздохнул свободно, как почувствовал разрядку. Невдалеке, окруженный яркой, еще не пыльной зеленью, виднелся купол Таврического дворца. Бледное небо было необыкновенно высоким. Улицы, как нигде, широкие и стройные.

Снова он почувствовал в себе силу для любви и нежности. Взял Тамару под руку и крепко прижал к себе.

— Ну чем же, чем я провинилась? — спросила Тамара.

Они медленно прошли по разоренному бульвару до Литейного, потом вернулись обратно.

— Тебе здесь долго жить не придется, — сказал Иван Алексеевич решительно. — Завтра парад, послезавтра в лагерь, а через день-другой ты ко мне приедешь, и мы снимем комнату.

— А завтра, после парада, мы пойдем в Дом Красной Армии? Там вечер для участников… Пойдем?

— Пойдем. Только, знаешь, давай встретимся прямо у входа. У меня после парада есть еще дело: надо повидать сына одного моего однополчанина. Так что лучше всего у входа, в восемь часов. Согласна?

— Ну, конечно, согласна, — сказала Тамара. Она обняла Ивана Алексеевича, и, хотя на улице было прохладно, ее темные, загорелые руки были по-прежнему влажными и горячими.