5

Анна Николаевна ждала Катю с детьми у ворот типографии. Анна Николаевна и какая-то дряхлая старушка, которую Катя не сразу узнала. Это была тетя Паша, одна из старейших ленинградских печатниц, года за два до войны ушедшая на пенсию. Как раз в ту весну Катя заканчивала школу, и ей, выпускнице и отличнице, поручили приветствовать юбиляршу.

Началась война, и тетя Паша вернулась на производство. Об этом тогда много писали. Но сколько же ей теперь лет?

— Добро пожаловать, добро пожаловать… — почти беззвучно шептала тетя Паша, пока шофер открывал борт машины. Слезящимися глазами она смотрела, как ребята выскакивают из грузовика.

— Тетя Паша! — окликнула ее Катя.

— Добро пожаловать, добро пожаловать… — шептала старушка, не узнавая Катю.

— Тетя Паша, я — Катя, Катя Вязникова.

— А, Катя Вязникова… — она приподнялась, ухватилась за Катины руки, щурясь, рассматривала ее. — Бедовый Гришка, ох и бедовый же… На красавице женился… Тысячу раз ему говорила: не женись на красавице, не женись.

— Тетя Паша, да я дочка Григория Михайловича. Я — Катя, понимаете…

— Дочка? — Тетя Паша недоверчиво взглянула на Катю. Видимо, в ее представлении дочка Гриши Вязникова должна быть еще жалким розовым комочком. — А ну, давай помогай! — рассердилась вдруг тетя Паша. — Смотри, Анна Николаевна из сил выбивается.

Модестова принимала подростков так, словно была подолгу и коротко знакома с каждым из них.

— Возьми-ка этот чемодан да подними наверх, — говорила она долговязому и, кажется, самому старшему здесь Саше Турчанову. — Теперь машинку возьми.

И Саша, охотно подчиняясь, втаскивал наверх ручную швейную машину. Эта машина была личной собственностью Лизы, той самой девочки, которая так плакала там, в детдоме. Еще до войны Лиза появилась в детдоме вместе с этой швейной машиной. Ей было уже двенадцать лет, но на вид нельзя было дать и десяти. И каждый, кто видел ее тогда, невольно думал: «И в чем только душа держится?..»

— Саша, Петро и Миша Чижик, поднимайте-ка «титан», — командовала Анна Николаевна. — Он легкий, пустой. Три дня просила администрацию поднять — так вот до сих пор и стоит.

— Сделаем, — отозвался черноволосый паренек. Фамилия его была Петросян, но ее уже давно сократили: просто Петро. И об этом уже знала Анна Николаевна. И о том, что маленького коренастого Мишу Лосева звали Чижик. В каждом детском доме есть свой Чижик, это тот, который меньше всех ростом, но очень задиристый. Когда построились на ужин, Анна Николаевна, покачав головой, сказала Кате:

— Сплошное мелкоросье. Плохо. Очень плохо. Придется Лукича звать.

— Какого Лукича?

— Ну, который в одной квартире с вами живет, столяра. Пусть он нам помосты для ребят понаделает. А то ведь они до машин не достанут.

Катя улыбнулась. Сколько она помнила себя, столько же помнила печатный цех и в нем отца, важного и задумчивого. Когда она была ребенком, ей все казалось, что отец не работает, а просто играет с огромной машиной, а та выбрасывает ему один лист за другим. Помосты? Да, вероятно, другого выхода нет.

Весь вечер Катя, что называется, не присела. Не все было продумано. Капранов дал «приданое» каждому своему воспитаннику. Но как это все разместить? В общежитии четыре комнаты. Две небольшие для мальчиков и две большие для девочек. И только в одной из этих больших комнат стоит платяной шкаф. У многих есть книги. Надо Лукичу и полки заказать. А что делать с туфельками из ракушек — «на счастье», они здесь в изобилии представлены… Можно ли развешивать по стенам фотографии киноактрис, как этого хочет Аля Масленкина?

Галя Христофорова привезла с собой канарейку в клетке. Ладно, пусть. Но что делать со щенком? Саша заявляет, что это его собственность. Как же с этим мирился Капранов? Оказывается, там во дворе была собачья будка. Ну, тут уж Лукич не годится, это плотницкая работа…

Общее мнение новоселов было такое: детский дом есть детский дом — там все подчиняются определенным правилам, потому что там дети, а какие же здесь могут быть правила? Детство сегодня кончилось. С завтрашнего дня они все рабочие. Что ж такого, что ученики? Все равно они рабочие. Снова дисциплина? На работе — безусловно. Но почему нельзя развесить на стенке портреты киноактеров? Штукатурка отвалится? Надо было лучше штукатурить. Ничего не грубо ответила, я сама раньше хотела учиться на штукатура.

С тетей Пашей не поладили сразу две девочки — Аля Масленкина и Клава Мельникова.

— Вы уборщица, вы обязаны подметать! — кричала Аля. Лицо ее покрылось красными пятнами. — Вы заработную плату за это получаете.

Тетя Паша не сразу поняла, в чем дело, а когда поняла, то ее маленькое сморщенное личико стало похоже на китайское яблочко. Она сняла передник, бросила его и направилась к выходу. Как раз в это время в комнату вошла Анна Николаевна. Тут только Катя поняла, как круто может взять эта женщина.

Был одиннадцатый час, когда Катя решила идти домой. Она очень устала, от беготни просто ног не чувствовала. Но она никак не могла улучить минуту и попрощаться с Модестовой.

Анна Николаевна выглядела тоже очень усталой, но продолжала работу. Сразу же после того как она уговорила тетю Пашу остаться, было созвано «общее собрание проживающих в общежитии». Старостой мальчиков единогласно выбрали Сашу. Девочки спорили долго. Предлагали Лизу, Галю и даже Алю Масленкину, хотя она и скомпрометировала себя безобразным поведением с тетей Пашей. Но Аля извинилась перед тетей Пашей, и ее кандидатура долго обсуждалась. Все-таки выбрали Галю Христофорову.

«Какая она удивительная! — думала Катя об Анне Николаевне. — Всю себя отдает».

«Нет дел больших и малых»… Кажется, это сказала Анна Николаевна, или это чья-то цитата?

Катя знала, что вот эта самая Анна Николаевна Модестова в шестнадцатом году организовала побег пяти большевиков с каторги. Побег с каторги и устройство вот этих ребят в общежитии… Но так оно и бывает в жизни: дела не делятся на большие и малые.

— А тебе, Катя, по-моему, совершенно незачем отсюда уходить, — сказала Анна Николаевна. — И зачем это надо на ночь глядя? Да и трамваи уже не ходят… И вообще я бы на твоем месте осталась здесь работать. По-моему, очень интересная работа.

Они стояли в узком коридорчике, возле окошечка с надписью «Касса». Из комнаты, где еще недавно находилась бухгалтерия, доносился негромкий шепот: это Саша разговаривал с Чижиком. За стеной, в бывшей комнате главбуха, укладывалась на покой тетя Паша.

— Давай выйдем лучше на улицу, — сказала Анна Николаевна. — Я давно хочу покурить, да боялась, что ребята увидят…

На уютной скамеечке под елкой Анна Николаевна взяла папиросу, глубоко затянулась.

— Работа, конечно, сложная, но зато интересная. Здесь придется быть одновременно и комендантом и воспитателем. Ведь у тебя, кажется, в прошлом два курса педагогического?

— Меня уже звали в школу преподавать, я отказалась…

— Может быть, и правильно сделала, что отказалась, но, видишь ли, здесь все-таки другое дело.

— Да, другое. Но мне кажется, я сейчас не смогу, Анна Николаевна, я вам правду говорю…

— По-твоему, может быть, и правда, — сердито начала Анна Николаевна, — а по-моему… — Она взяла Катину руку и ласково погладила. — Ты не думай, что я только ради них. Я из-за тебя тоже.

— Вы думаете?

— Твердо в этом уверена.

— А вам не кажется, что если у человека так пусто на душе, то нельзя ему начинать работать? Ведь ему надо себя делу отдать, а он ждет, как бы самому что-то получить, самому себе помочь — наполнить душу…

Анна Николаевна внимательно взглянула на Катю:

— Наполнить душу, это ты хорошо сказала. Это ты верно чувствуешь. Но философия какая-то сомнительная. Ты говоришь, на душе пусто? Да живая душа, разве она одним только счастьем живет? Я тебе по секрету скажу: боюсь счастливчиков, боюсь. Все думаю: они, наверное, что полегче на себя в жизни брали.

— А надорванных вы не боитесь? — негромко спросила Катя.

— Нет, Катя, не боюсь. По-твоему — душа больная, так ты, значит, для людей человек потерянный: пока, мол, не отстрадаешь, за дело не берись?.. А по-моему, вот я тебя жалею, а ты их пожалей. Сироты, дети. Сама видишь, как подошло.

— Ночевать я у вас останусь, а завтра скажу, как будет дальше.

— Людей нет. Самое что ни на есть плохое, когда людей нет. Мы это еще много лет будем чувствовать. Ну ладно, до завтра!

Она ушла, а Катя осталась одна на скамеечке возле дома. Негромко текли белые сумерки. Сорвался над Невой шальной гудок, прошумела на улице машина, скрипнула калитка, пропел петух.

Здесь началась ее жизнь, и вот она снова здесь. Все эти дни Катя так много думала о своем прошлом, что, казалось, его можно осязать.

Но сейчас Катя не вспоминала войну, не вспоминала и тот страшный год, когда она принесла в детский дом мальчика, завернутого в пикейное одеяло. Он был жив, этот мальчик, и она могла вспоминать минувший день. Всем сердцем тянулась Катя туда, к своему найденышу, к маленькому кусочку реального счастья, который был там, на улице Пестеля.

Она закрыла глаза, чтобы лучше представить себе маленького, увидеть его глубокий синий взгляд… Но в эту минуту откуда-то сверху Катя услышала струнный перебор и негромкий, чуть с хрипотцой девичий голос:

Катя подняла голову. Во втором этаже на подоконнике сидела Лиза в ночной рубашке и, аккомпанируя себе на гитаре, негромко напевала:

Катя бросилась наверх в общежитие.