1

Летний лагерь дивизии находился довольно далеко от зимних квартир. До железной дороги километров тридцать, добраться можно только на попутной машине. Пересаживались на поезд в Любозерске, где стоял штаб корпуса, и ехали по узкоколейке до станции Верески.

Интенданты у Бельского были настоящие зубры. На двух платформах приволокли строевой лес, а плотников-умельцев Бельский сам лично инструктировал. В Любозерске, в каменном доме штаба корпуса, было мрачно и сыро, там стоял какой-то нездоровый, гнилой воздух, и все люди выглядели хмурыми, озабоченными. А в Вересках, у Бельского, вкусно пахло лесом, смоляной дух веселил душу, и было видно, что работа здесь кипит. У писарей лица были довольные, повсюду шныряли молоденькие девушки с нашивками ефрейторов — телефонистки, машинистки и секретарши — все как на подбор, ладные, розовые, с прическами «перманент».

Иван Алексеевич снял комнату недалеко от штаба, в домике станционного сторожа, старика Потапыча, который отсюда и во время войны никуда не уезжал. Это был высокий, жилистый, очень чистенький старик, у которого испокон веков снимали комнату «товарищи командиры» по весьма неумеренной цене.

В Ленинграде жить было дешевле, да и ездить туда из лагеря было удобнее, но Иван Алексеевич этого не хотел. Особенно его сердила мысль, что Тамара будет частой гостьей у тетки, Александры Глебовны, которую Иван Алексеевич с самого начала остро невзлюбил.

Несмотря на дорожные трудности, Иван Алексеевич каждое воскресенье приезжал в Верески. Порою случалось так, что Иван Алексеевич видел Тамару всего лишь несколько часов, но он был и этим счастлив и всю длинную дорогу мысленно рисовал себе разные картины их свидания: он увидит ее на платформе из окна вагона или случайно встретит на улице, а может быть, Тамара дома, сидит у окна и ждет…

В эту субботу Иван Алексеевич приехал позднее обычного. Он понадеялся на машину командира полка, а Камышин только в девятом часу вечера освободился. Весь путь Камышин пилил шофера: не гони, темно, машину тебе не жалко, хочешь голову расшибить? Иван Алексеевич подавленно молчал: спидометр показывал не больше сорока.

Была уже ночь, когда Иван Алексеевич приехал в Верески. Тамару он дома не застал и побежал на станцию. Ночь была сырая, темная, редкие фонари с трудом освещали дорогу, желтые электрические пятна то появлялись, то расплывались в тумане. На станции было чуть посветлее, и он сразу же увидел Тамару. Она ходила взад и вперед по узкой, немного приподнятой над землею, открытой платформе. Иван Алексеевич остановился, но не окликнул жену. Ему было необычайно радостно смотреть на нее.

Какой-то мужчина в темном бобриковом пальто сидел на платформе под невысоким деревянным навесом и, сложив руки, уныло высматривал поезд. «Как он одинок, — вдруг подумал Иван Алексеевич, — как он одинок и несчастлив!..»

В это время лицо Тамары попало под свет фонаря, и Иван Алексеевич увидел выражение грустной озабоченности. Заждалась!..

— Томочка! — позвал он чуть слышно.

И уже потом, когда они пришли домой, за ужином он все вспоминал этого мужчину в бобриковом пальто и думал: «Как он несчастлив!..» И оттого, что он мог сравнить две судьбы — свою и другую, пусть даже выдуманную, — ощущение счастья было еще более глубоким и сильным.

У Ивана Алексеевича аппетит был прекрасный. Но если бы потом его спросили, что он ел за ужином, Иван Алексеевич вряд ли бы мог толково ответить.

Тамара спрашивала: «Вкусно?», он отвечал: «Вкусно, очень вкусно». Ну а что было — рыба или пирог с капустой — этого он не разобрал.

Не смог бы он и рассказать потом, о чем они говорили. Между тем Тамара много рассказывала в тот вечер, и, вероятно, смешное, потому что оба смеялись.

Глубокой ночью Иван Алексеевич вышел на балкон и оглядел мир. И хотя это был самый обыкновенный дачный балкончик на втором этаже, Ивану Алексеевичу казалось, что внизу под ним вся земля, со всеми ее морями, океанами и странами. С этого прочного балкончика земля была величиной с детский глобус и не спеша крутилась внизу, там, где туман перепутал кусты малины, крыжовника и смородины. «Пусть вертится, ведь это ее работа… — думал Иван Алексеевич. — А я… я счастлив».

Весь следующий день они провели вместе. Иван Алексеевич не поехал в Ленинград, ему хотелось быть вдвоем с женой, только вдвоем, они забрались в лес, потом купались в холодной речке, потом где-то в деревне пили молоко, которое Иван Алексеевич вообще-то терпеть не мог, и едва не опоздали к вечернему поезду.

Иван Алексеевич издали увидел на станционной платформе комбата-2 Лебедева с женой и поморщился. Он очень хорошо относился к старому своему однополчанину Юрию Викторовичу Лебедеву, к Юре, но сейчас Иван Алексеевич так был растроган свиданием с женой, что всякая другая встреча его раздражала. Лебедев же, напротив, обрадовался.

— Майору с супругой! — издали крикнул он, сложив руки рупором.

«Что это он так кричит? — недовольно подумал Иван Алексеевич. — Выпил, наверное, за обедом, вот и кричит».

Но он ошибся. Лебедев провел совершенно трезвое воскресенье с семьей, которую давно не видел. Его жена вместе с женой хозяина дачи вскопала за лето огород, и теперь, в сентябре, мужская помощь была необходима. Да и вообще работы хватало. Двое ребятишек — мальчик и девочка — все эти годы росли без отца. Неожиданно быстро подошло время, и вот уже школа… Лебедев, вздыхая, перелистал их тетради. У дочери все было благополучно, но парень заслуживал серьезного упрека. «А еще в артиллерию метишь, — сказал Лебедев. — С двойками туда не берут».

Иван Алексеевич не умел притворяться, и по его лицу было видно, что он недоволен. Но Лебедев это недовольство истолковал по-своему. В поезде он завел разговор о женах и о том, что капризам их несть числа и если всему этому потакать, то такая каша получится, сам не рад будешь.

— Какие капризы, кому потакать? — сердито спросил Иван Алексеевич. «Так я и знал, — думал он, — начнется одна сплошная пошлость, и ни на чем нельзя будет сосредоточиться».

Лебедев вместо ответа хитро подмигнул. Но это подмигивание окончательно рассердило Ивана Алексеевича. Он вскочил, подошел к окну и стал смотреть на закат.

— Плюнь на все, береги здоровье: все они одинаковы. «Нет, так не надо, другую найдем», — лихо пропел Лебедев, но в этот момент Иван Алексеевич обернулся, и Лебедев увидел его изменившееся лицо.

— Стыдно… Вздор… Пошлости… — пробормотал Иван Алексеевич, отошел от окна и сел в дальний угол вагона.

— Рехнулся, — сказал Лебедев убежденно. — Определенно рехнулся. Что я тебе такого сказал?

Ивану Алексеевичу сразу стало стыдно за то, что он так вдруг возненавидел хорошего товарища, да еще человека куда старше его по годам. Ведь Лебедев действительно ничего обидного не сказал. Тон… Да, вот тон… Но что это был за тон?

Иван Алексеевич уже понимал, что все его домыслы несправедливы. Вспомнил и то, что в самом начале войны Лебедев рассказывал о своей семье. Он тогда не знал, успели ли они эвакуироваться из пограничного района: «Неизвестно, совершенно неизвестно…» Иван Алексеевич вздохнул, вспомнив, какой страшный смысл был в этом слове.

«Ох, как нехорошо», — думал он, сидя в дальнем углу вагона и мучаясь. Наконец вскочил и подошел к Лебедеву:

— Юра… признаю, что был неправ.

— Да уж действительно, — сказал Лебедев.

— Нет, ты скажи — мир? Друзья или нет?

— Да не кричи ты так… — засмеялся Лебедев. — И что это с тобой сегодня? Неужели Тамарка… Молчу, молчу, язык себе откушу — буду молчать.

На станции их ждал вездеход. Дорога быстро побежала через сосновый лес. Слева от них лес был густой и совершенно черный, а справа редкий, и, пока они ехали, справа меж стволов все время блестело большое озеро. Потом дорога пошла в гору и вместе с нею все выше и выше поднимались сосны, а озеро мелькало где-то внизу и казалось покрытым льдом.

Наконец они увидели темные очертания лагеря, и Лебедев сказал, ощущая близкий покой:

— Приехали. Ты что это, задремал?

Но Иван Алексеевич не спал. Он думал о большом дне, оставшемся позади. Так, значит, это и называется счастьем?

Откуда-то издалека, он не мог даже вспомнить откуда, Иван Алексеевич как будто услышал негромкий голос:

— Возможно ли? (Кажется, это спрашивала та милая воспитательница из общежития.)

— Почему же нет? Конечно, возможно, — уверенно ответил ей Иван Алексеевич.