8
Мелкий дождик зарядил еще на прошлой неделе. Все было беспощадно пропитано сыростью, все размокло: дома, палатки, шинели, стройные стволы сосен, казалось, набухли от осенней влаги.
Иван Алексеевич пытался разглядеть Лебедева, но мешал туман, и только близ лагеря они случайно сошлись.
— Юра!.. Минуточку… Я хочу тебе сказать… Ну, в общем, я тебе очень благодарен. Ты…
Но Лебедев его перебил:
— За что меня благодарить?
— В такой обстановке выступить… Поддержать…
— В какой еще такой обстановке? — сердито переспросил Лебедев. — Еще что придумал! Пожалуй, будешь теперь себя героем считать. Ты, конечно, первый выступил. Но не ты, так другие нашлись бы…
— Юра, это верно? — Иван Алексеевич крепко обнял Лебедева за плечи. — Так? Да? Верно, так? Ведь я об этом подумал, когда решился первым взять слово…
— Ну и молодец, что решился, — сказал Лебедев серьезно. — И не сомневайся: ты бы не начал, начал бы другой, но очень хорошо, что именно ты. Я, знаешь, всей душой рад за тебя.
Иван Алексеевич взглянул на Лебедева. С минуту они стояли молча друг против друга. Было слышно, как дождь стучит по козырькам фуражек и тяжелые капли медленно падают на сапоги.
— Да, так, — задумчиво сказал Иван Алексеевич. — Ведь это и в бою сколько раз бывало: отделение вперед, вперед, ну а кто выскочит первым, шут его знает, потом и фамилию забудешь…
Лебедев засмеялся:
— Нет, потомство тебя не забудет. Давай-ка, друг Поддубный, по домам. Дождичек жуткий, и конца ему не видно.
— По домам, по домам, — повторил Иван Алексеевич, но по его тону было ясно, что ему очень не хочется уходить. — Все-таки непонятно, — сказал он, задерживая руку Лебедева в своей руке, — генерал, в боях войну прошел…
— А мы что, — неожиданно грубо спросил Лебедев, — в бою не бывали?
— Разобраться надо, а не кричать… Бельский коммунист такой же, как ты и я…
— Это ты так думаешь. А он думает, что не такой. И потому, что не такой, ему можно. Теперь понял?
— Утешил, называется…
— А тебе утешения надо? Тамара утешит…
— Юра! Я ж тебя просил…
Они простились, но Иван Алексеевич не успел дойти до дому, как Лебедев его догнал:
— Слушай, Иван. Скажу тебе два слова, а дальше делай как хочешь. Не дури ты голову Тамаре. Не разводи разговоров. Не для того нам господь бог жен послал. Понял?
Но Иван Алексеевич не послушался этого совета, потому что уже решил иначе. Трудно сказать, когда именно его мысли и соображения по этому поводу выкристаллизовались в твердое решение. Возможно, что всего только час назад, в то время как Бельский громил его, он почувствовал потребность или, что еще вернее, свой долг ясно и откровенно поговорить с женой.
Первый опыт, когда Иван Алексеевич рассказывал Тамаре об учениях, был очень неудачен. Это он хорошо запомнил. Но ведь тот разговор был совершенно не продуман, тогда он даже и не хотел ничего рассказывать, и все вышло случайно… Тамара его не поняла — это так, но не по его ли собственной вине это произошло? И боже упаси снова прибегать к каким-то специальным военным терминам или, еще того хуже, неловко их разъяснять.
На следующий день, едва Иван Алексеевич вернулся домой в Верески, Тамара по выражению его лица поняла, что он хочет поговорить. Она вся встрепенулась, словно почувствовала живой ветерок. Иван Алексеевич был с нею, как всегда, нежен и ласков и в то же время по-необычному серьезен. И вот эта необычная серьезность была Тамаре особенно приятна. И пока он ужинал, она молча сидела рядом и гладила его большую сильную руку.
Иван Алексеевич начал без всяких предисловий и старался говорить как можно проще, останавливаясь не на военной стороне дела, а на стороне, так сказать, психологической. Он действительно готовился к этому разговору, и это повлияло на его речь. Фразы были закругленными и странно не соответствовали бурным переживаниям. Иван Алексеевич заметил это и мучился, когда период получался особенно длинным. Тогда он прерывал себя, барабанил пальцами по столу и потирал подбородок.
А Тамара слушала его спокойно. Она совершенно не обращала внимания ни на нервное постукивание по столу, ни на округлость фраз. Все это ее сейчас не занимало. Ей хотелось понять мужа, и понять его правильно. И еще ей хотелось, чтобы он остался ею доволен. То есть ей хотелось, чтобы после того как он кончит и когда ей надо будет ответить, чтобы ее ответ, ее слова понравились Ивану Алексеевичу, чтобы он не только любил свою жену, но и гордился ею.
«Да, я не глупая девчонка, которая прячется за мужнину спину. Я отвечу ему разумно и рассудительно…»
Ей не один раз хотелось прервать Ивана Алексеевича, привлечь его к себе и заставить забыть все плохое, все, что он пережил, но она себя сдерживала. Ей нравилось, что он отнесся к ней как к человеку взрослому, способному понять самое трудное положение, и поэтому она слушала Ивана Алексеевича с еще бо́льшим, чем всегда, вниманием.
Когда он закончил, ей так хотелось сказать: «Ваня, милый, не горюй, все будет хорошо, ты увидишь, что все уладится». Но она считала, что это как-то будет выглядеть несолидно: опять какие-то бабьи предчувствия…
— Я думаю так, — сказала Тамара, сдвинув брови к переносице. — Я перееду к тетке, и, таким образом, нам не надо будет платить за эту комнату триста рублей. Это во-первых. Во-вторых, я начну работать телефонисткой, мне уже предлагали. Это пятьсот рублей верных. И потом, никакой шубы мне не надо, я прекрасно прохожу в пальто. Кое-что можно продать. Уж как мне ни жаль этот диванчик…
Иван Алексеевич слушал и ушам своим не верил. Он был так удивлен, что даже не прерывал Тамару. Вдруг он спохватился:
— Слушай, ты что? Ты только подумай… Нет, это просто дико… Почему к тетке? Какие триста рублей в месяц? Телефонисткой? Зачем, почему? Что случилось?
— Как это «что случилось»? Ты же сам сейчас обо всем рассказал, и я очень рада, что ты рассказал откровенно. Не то что в прошлый раз. Я все время так мучилась, так мучилась. Но теперь с этим кончено. И знай, что я на все готова. Ради тебя, мой дурачок, — сказала она, поцеловав Ивана Алексеевича в нос. — Ты только не спрашивай «почему» и «зачем». Ты же умный, умнее меня во сто раз, а вопросы задаешь, как ребенок.
Иван Алексеевич схватился за голову. Значит, все, о чем он только что рассказал и к чему так тщательно готовился, все, все, решительно все Тамара поняла по-своему: муж в очень трудном положении, начальство им недовольно, и не сегодня-завтра могут быть весьма серьезные последствия.
— Послушай меня, Томка, — сказал Иван Алексеевич. — Ты, может быть, боишься, что меня снимут с должности? Так?
— Не знаю, так ли, тебе лучше знать, но, конечно, даром все это не пройдет.
— Не пройдет даром? — переспросил Иван Алексеевич. — Что не пройдет даром?
— Ну, хотя бы это твое выступление. Как ни говори, он генерал, а ты майор. И он командует дивизией, а ты батальоном.
— Но это же дискуссия… Понимаешь, теоретическая дискуссия!
— Ты мне третий раз об одном и том же говоришь!
— Так при чем тут тетка? Какая ты телефонистка? Какие, к черту, последствия? — сказал Иван Алексеевич и стукнул кулаком по столу. Рука его была тяжелая, и в шкафчике задребезжала посуда.
Тамара с изумлением взглянула на мужа.
— Как же тебе не стыдно? — спросила она тихо. — Как же тебе не стыдно? Я к тебе с лаской, с приветом, всей душой, а ты?.. Чертыхаешься! Хуже, чем пьяный! Хуже, хуже, хуже…
— Но, Томочка, это же к тебе не относится, — сказал Иван Алексеевич, остывая. — Просто надо оставить эти бредовые мысли. Диванчик!.. Кому это все нужно!..
— Мне нужно, — перебила его Тамара. — Я думала «нам», но теперь нужно мне. А тетка, — Тамара захлебнулась от незаслуженной обиды, — тетка правильно меня предупреждала. Демобилизуют из армии, куда пойдешь? В управдомы и то не возьмут.
— Тетка? — угрожающе переспросил Иван Алексеевич. — В управдомы? Меня? Кадрового офицера? Вы что же там, на Таврической, заговор затеяли?
— Кадровый офицер, — повторила за ним Тамара и насмешливо взглянула на мужа. — Кадровый офицер, а боится бабьих заговоров.
Но на это Иван Алексеевич ничего не ответил. Он быстро накинул шинель, схватил фуражку и вышел из комнаты. Он сам не знал, куда идет, и понимал только, что дальше этот разговор не может продолжаться. Он совершенно не понимал, что только любовь, что только желание сделать как можно лучше привели Тамару ко всем этим ее, как он считал, «чудовищным» предложениям. Он чувствовал злость, раздражение и все время вспоминал диванчик и тетку. А у него и раньше, когда он думал об Александре Глебовне, начинал болеть зуб под коронкой.
Сначала Иван Алексеевич шел наугад, но, перейдя железную дорогу, решил навестить Балычева и отвести душу.
За день погода переменилась. Кое-где уже запорошило. Зима была близко. Далеко в глубине темно-синий горизонт был освещен лунным светом и опоясан дымкой. А выше, над дымкой, в ожидании своего часа толпились снежные черные тучи.
Иван Алексеевич прошел окоченевший на холоде молодой соснячок и вышел на окраину, к домику лесничего, где снимал комнату замполит. Рыжая собака, не вылезая из конуры, выла на луну. Балычев стоял на пороге домишка. Увидев Ивана Алексеевича, он зябко передернул плечами.
— Ну, заходи, заходи. Ты почему так поздно? С женой не поладил?
— Угадали, Петр Федорович.
— Угадайка нетрудная.
Они вошли в дом. Ивану Алексеевичу всегда нравилась комната Балычева. Над столом висел портрет совсем молодой и очень красивой женщины. Приятно было смотреть на нее и жутко думать, что вот прошло уже много лет, как ее нет в живых.
Были здесь и другие фотографии: молодой Балычев на добром коне с кавалерийской саблей в руках, он же на балюстраде крымского Дома отдыха, потом групповые портреты с надписями: «Дорогому Петру Федоровичу от второй сводной Ташкентской», «Товарищу Балычеву от противотанкового дивизиона», «На память от 274 ГАП».