Когда Иван Алексеевич вошел в комнату, он сразу понял: что-то произошло. Стены были совершенно голыми, и только над столом одиноко висел портрет молодой женщины. Казалось, она с удивлением рассматривает пустые гвоздики и раскрытый чемодан.

Иван Алексеевич шел сюда, чтобы поговорить с Балычевым, посоветоваться и даже пожаловаться на жизнь. Но теперь он только тревожно поглядывал на чужой разоренный быт и, кажется, впервые в жизни прислушивался к биению своего сердца — тяжелыми, гулким ударам.

— Да, правильно, майор, — сказал Балычев с какой-то грустной решительностью. — Да, так и есть, Иван Алексеевич, дорогой ты мой Иван Поддубный. Как говорится, были сборы недолги.

— Вас… Вы… Вас демобилизовали, товарищ подполковник? — спросил Иван Алексеевич негромко.

— Да, приказ подписан. Вообще-то пора, возраст подошел… Жаль только, что все это получилось… — Он помолчал, видимо, не мог найти нужного слова. — Так это получилось неубедительно. Ну и довольно об этом. Понимаешь, Иван, довольно.

— Неужели же Камышин? — начал Иван Алексеевич. Но Балычев не дал ему закончить:

— Нет, это шло по другой линии. Конечно, нет… Нет, нет, — сказал он твердо. — Командир полка не хотел со мной расставаться.

— Но как же все-таки теперь… Куда?

— Как куда? Домой.

— Домой? — Странным показалось сейчас это слово Ивану Алексеевичу. «Где же в самом деле дом Балычева?»

— Мы казаки оренбургские… — сказал Балычев, смеясь глазами. — Слыхал о таком городе Оренбурге? Неплохой городок, можешь мне поверить. Да что это у тебя такой вид… испуганный? За меня, Иван, не беспокойся. Партия у нас одна — в армии или не в армии, но прежде всего я коммунист. И ЦК у нас один — и для военных и не для военных. На худое меня партия не пошлет. А тебя прошу: держи связь, пиши о себе, о своей работе. Как твоя статья, много ли успел?

Иван Алексеевич только рукой махнул:

— Ничего не выходит. Ночью пишу, утром все в корзинку.

Балычев недовольно взглянул на Ивана Алексеевича:

— Малодушие какое!..

— Хорошо малодушие: неделю без сна…

— Пишешь?

— Да я ж вам правду говорю: все ночи напролет.

— Этак ты на сто рублей в месяц электричества сожжешь! Смотри, как бы тебе Потапыч от квартиры не отказал.

— Вот вы все шутите… — сказал Иван Алексеевич уныло. Балычев засмеялся:

— Послушай, Иван, а не рано ты взялся за перо?

— Я же говорил вам… Какой из меня писатель!..

— Да не в том дело! Непонятно мне, как ты рискуешь сесть за стол и браться за перо… Положим, тебе хорошо известно, что было на твоем участке, пусть на участке соседа, но надо же брать шире!

— Выходит, Бельский прав: ротный берется не за свое дело?

— Ничего он не прав! Для генерала ли, для ротного — это одно дело, и притом кровное. Это наше общее дело: будем мы воевать, если на нас нападут, так же, как воевали, или лучше! Я и о названии думал — пусть называется «Некоторые уроки Новинской операции». Можно в скобках поставить: «Записки командира роты». Но знать-то тебе надо больше, шире. Пойди в другие полки, пошукай по штабам, я вообще не верю, что об Отечественной войне можно написать путное «по воспоминаниям», без того чтобы не обратиться к документам. Подожди с месяц-другой. Побереги электричество.

— Не знаю, поддержат ли меня здесь…

— Ну, это ты брось, Иван. Смотри, как тебя на конференции поддержали!

— А заключительное слово?

— Это слово далеко еще не заключительное.

Оба долго молчали. Потом Балычев с какой-то особенной решимостью снял со стены фотографию молодой женщины и уложил в чемодан. Сверху он положил тоненькое одеяло и закрыл крышку.