Слишком многое было решено сейчас. Всего каких-нибудь полчаса назад. Черта, к которой он шел долгие годы. Больше не нужно убеждать скептиков, нервничать, сомневаться. Для него, конструктора, рубикон перейден: проект утвержден окончательно.

Ему поверили. А все ли продумано до конца? Может быть, истинное решение совсем не то, к которому пришел он? Теперь его начали одолевать сомнения, и даже, кажется, стало знобко. Конструктор поднял воротник плаща, глубже надвинул на глаза шляпу. Вспомнились слова секретаря ЦК: «То, что сейчас решено, — не на один день. На смену вашему проекту придут, вероятно, другие. Более совершенные. Может быть, вы сами от чего-то откажетесь, предложите более рациональное решение. Но запомните: атомный подводный флот — это генеральная линия нашего военного морского строительства. Она не исключает корабли других классов. Но атомные подводные лодки и дальняя ракетоносная авиация должны стать решающим фактором мощи флота. Этого требует время. И отстать здесь мы не можем…»

Присутствовавшие на совещании моряки, кажется, были довольны. Главком что-то возбужденно говорил заместителю. До конструктора долетела фраза: «Вот теперь можно уверенно шагнуть в океан…»

Что же — их можно понять. Баз у нас за рубежом нет. И на старых кораблях в морях не очень-то разгуляешься. Как веревочкой привязаны они к базам снабжения, громоздким танкерам, плавбазам, мастерским. Его атомная разорвет эту сдерживающую сеть. Ей не нужно будет ни заправляться горючим, ни спешить на поверхность в опасении, что не хватит воздуха и пресной воды. Сама субмарина будет воспроизводить эти самые дорогие для подводника субстанции жизни. В любую минуту и в любых нужных объемах.

Интересно, что думал Фултон, ставя первый паровой котел на парусник? А то, на что дерзнули они, почище и повесомей парового котла. Конструкторы, пожалуй, занизили сроки поставки реакторов. А впрочем, черт их знает! Атомную бомбу они тоже изготовили в считанные годы.

Он не заметил, как дошел до улицы Горького. Постоял. Побрел к телеграфу.

Мысль вновь и вновь возвращалась к заседанию в ЦК. Что же, в конце концов, это было главным.

«…Не усовершенствовать существующие проекты. Создавать принципиально новые. На допотопный самолет Уточкина реактивный двигатель не поставишь. На таком гибриде далеко не улетишь. Кое-кто из товарищей ходил вокруг да около старых проектов. Мы отвергли этот путь…»

Кто это сказал? Да, не секретарь, а завотделом ЦК. А уже секретарь добавил! «Нам нужны огромные скорости и глубины…»

«Нам». Значит, не одним им, морякам и конструкторам, «технарям», как говорит его помощник, не успевающим иногда в погоне за техническим прогрессом рассмотреть внимательно и кое-что более существенное и важное.

Хорошо, что он был на этом совещании в ЦК. В ведомственных заботах иногда захлебываешься и горизонт ускользает. А иногда нужно, обязательно нужно взглянуть на свою работу со стороны, увидеть ее во всех взаимосвязях с большим, великим целым — политикой партии и государства. Ощутить то, что делаешь, не формулами и чертежами, а иными измерениями.

«…Политика наша остается неизменной. — Это уже говорил секретарь. — Но народ должен иметь возможность работать спокойно. Не нервничая. Зная, что у него есть надежные и щит и меч…»

А он, чудак, собирался наконец спокойно отдохнуть. Махнуть с Валей куда-нибудь в Сочи или Гагры. Черта с два! Разве там он сможет не думать о своей «малютке». Особенно после сегодняшнего совещания…

«Делягой делаешься, Василий Петрович, — поймал он себя на этой мысли. — Делягой». Как это сказал ему однажды Курчатов: «Нечего изображать из себя великомученика науки ради. Кому это нужно? Просто мы не умеем грамотно работать. Десять минут отдохнувшей и свежей головы стоят часов раздумий какого-нибудь ошалевшего от бессонницы ученого мужа…»

«Хотя, — конструктор улыбнулся, — другим он это советовал. А сам!.. Наверное, действительно легче давать советы другим, чем самому следовать им».

Интересно, кто будет командовать новыми лодками? Старые, опытные подводники или молодежь? Но где моряки возьмут эти кадры? Ведь атомных кораблей еще не было, и опыта здесь — нуль. Значит, и здесь — адова работа. Вместе с моряками, конечно… И опять — споры…

Впрочем, для него период споров кончился. Он должен был действовать. Не когда-нибудь в отдаленной неизвестности, как было раньше, пока проект прорезался, словно молодой зуб, через ворохи чертежей, сомнений и раздумий.

Действовать сейчас. Завтра и послезавтра.

«Пожалуй, надо дать телеграмму в Приморск… Акулова вызвать из отпуска. Веренчука послать в Ленинград. Пусть поторопит институт. Петрова…» — Он сам не заметил, как мозг его почти автоматически начал мыслить теми ходами, комбинациями и решениями, поток которых неизбежен в голове полководца, склонившегося над картой близкого сражения.

В таких случаях вокруг может происходить великое множество больших и малых событий, но можно ли думать о чем-то еще, когда нужно подтянуть фланги, укрепить тылы и создать мощные резервы, без которых бой можно и проиграть.

Такова натура человека, если только он не безнадежно равнодушен к своему делу. И с ней, этой натурой, ничего не поделаешь, в какие бы сверхразумные графики и расписания ты ни пытался втиснуть и свой день, и свой отдых, и свои рабочие часы.

Творчество — как цепная реакция. И никто не знает, где и когда выбьют невидимые нейтроны раздумий искру новой неожиданной мысли, которая в свою очередь потянет цепочку ассоциаций, требующих и проверки и обдумывания.

Световые часы высветили тусклыми лампочками цифры. Двадцать часов пять минут. Большой освещенный изнутри стеклянный глобус над входом в Центральный телеграф медленно вращался, перемещая океаны и материки, схваченные меридианами тусклой позеленевшей бронзы.

Светящийся шар плыл над головами прохожих, над потоком машин, над суетой огромного города. Как маленькая теплая планета, неожиданно спустившаяся с холодного черного неба.

Конструктор, возвращаясь в штаб, обдумывал, как покороче изложить на телеграфном бланке сумбурную путаницу тревожащих его чувств и мыслей. Потом решительно толкнул массивную дверь.

Если бы только могла знать девчушка, принявшая бланк, что стояло за сухими словами:

Корабли и моря рождали вдохновение и сами были осенены им. Может быть, вечно меняющаяся даль океана отблеском своим озарила человеческую мечту о крыльях-парусах, наполненных ветром, о том совершенстве, которое материализовалось в мощные шпангоуты, облицованные дубом и названные людьми кораблем.

Оно не могло не быть прекрасным — это создание столь же вдохновенно-научной, сколько и поэтической мысли — корабль. Слишком многое вместил он: и надежду, и поиски, и мечту, и вдохновение, и смелость. Корабел, увидевший в мгновенной вспышке озарения стремительные линии и «Санта-Марии», и «Катти Сарк», и «Варяга», и атомной, был не только ученым и воином. Он был еще поэтом. Ибо сухой рационализм никогда бы не возвысился до легенды, названной этими именами.

Корабль не мог родиться без мужества. Разве трусы могли бы мечтать о далях, где, кроме «геенны огненной», конца света и гибели, им ничего не могли обещать святые отцы?

Корабль не мог родиться без вдохновенной мечты, как без Икара не было бы самолета, а без Прометея — огня у людей. Когда появляется мечта, упорные находят пути, чтобы ее осуществить.

Корабль не мог родиться без вдохновения. Оцепеневший и закованный в привычном, примелькавшемся, ум не способен додуматься до мысли — шагнуть за океан. Скучные технократы возразят: корень здесь — в экономике. Колонии, богатства Нового Света, войны — учебники истории пухнут от дат, следствий и причин. Все это так, но, значит, что-то было в кораблях еще иное, ежели людям сегодня позарез нужно увидеть ушедшую в века и легенды «Санта-Марию». Если ничем не прославившую имя свое «Вазу», затонувшую в первом походе, шведы помещают в специальный музей, а на бессмертную «Катти Сарк» со всего света едут смотреть как на произведение высочайшего искусства. Если моряки грустят, отлично понимая, между прочим, историческую неотвратимость происходящего, грустят, что уходят с морей стремительные крейсеры, уже устаревшие, но тревожащие душу людей прекрасным совершенством своим. Если в каютах атомоходов вдруг обнаруживаешь изображения крылатых бригов из давно отшумевших столетий.