Арика залюбовалась простором полей за Бабите. Вдалеке, точно жуки, ползали по пашне тракторы. Машина мягко катила по гладкому шоссе. Настроение улучшалось. Легкая дрожь пробежала по телу. Жить бы среди простора полей… по утрам просыпаться и видеть за окном ровное поле, то снегом засыпанное и в лучах восходящего солнца, то тщательно обработанное, засеянное, а потом и с зелеными всходами, видеть, как колосятся хлеба, как над жнивьем льют дожди… вон в том домике ее муж мог бы плотничать. Прямо у окна стоял бы верстак и пахло бы свежими стружками: закрученные, как маленькие пружинки, они были бы повсюду разбросаны, а посреди комнаты — плетенная из прутьев колыбелька, у нее в руке раскрытая книжка, за спиной муж, склонившийся над верстаком… Господи, да ведь это ж картина Рембрандта «Святое семейство», точно так же, как и… темный фон, ребенок заснул, мать склонилась над ним, отец едва различим, откуда-то сверху слетают золотистые ангелочки, струится несказанный золотистый свет… Арнольд над этими ангелочками в Эрмитаже потешался до неприличия: и эти голопузые посланцы принесли с небес благую весть? Она не на шутку тогда рассердилась на Арнольда, четырнадцать лет назад в Эрмитаже…

И Арнольд… хоть раз он вспомнил их свадебное путешествие, хоть раз?.. Он, как карась, выброшенный на песок, ходил, рот раскрыв от удивления, стоял как истукан перед шедеврами!

«Святое семейство» — но почему именно сейчас?

Какое-то смутное чувство охватывает, когда смотришь на равнину или море, как, впрочем, и на эту новую автостраду, и как быстро гонит Харро! В другой раз можно будет вспомнить… наверняка на окраине этого простора полей живет семья, живет себе и горя не знает: она в руке держит раскрытую книгу, он облокотился на верстак, лучи утреннего солнца светят в окна. Над рембрандтовским «Святым семейством» пролился золотой дождь, как и над «Данаей», такой же весенний вчерашний дождь над Ригой, над этим простором полей, морем и приморскими поселками, только что засеянными полями, для тех, кто их засевает, праздника не существует, не то что у них в городе, они сеют и сеют, а ей, Арике, хотелось для длинноногих девчонок из своего класса чего-нибудь такого чистого, целомудренного… Большую, чистую любовь, пусть даже такую короткую, как у Таллуците… Выбрался ли тот солдат из Керченских каменоломен?.. Чтобы над ними, длинноногими, пролился дождь, золотистый вешний дождь, как над «Данаей»…

Хватило же ума затащить Арнольда в Эрмитаж!

Ему бы пришлось больше по вкусу что-нибудь такое деревенское: сошлись бы родичи, друзья, соседи и пили целую неделю, длинные дощатые столы с угощением из конца в конец двух комнат, две до смерти уставшие хозяйки и три дня кряду нескончаемые крики «горько», вот чего ему, пожалуй, хотелось. К счастью, Арнольд рассорился со стариками… Арнольда чуть ли не за уши пришлось тащить в Эрмитаж…

— А теперь ты спишь, как на уроке анатомии доктора Тюлпа…

Последнюю фразу Арика произнесла вслух.

— Что ты сказала, сестричка?

— Должно быть, я здорово опьянела с двух рюмок, всякие глупости лезут в голову.

— Хорошо хоть ты перестала волноваться, скоро будем дома, надеюсь, у тебя что-нибудь найдется перекусить для Харро, смотри, он даже побелел.

— О чем разговор, Лиесмук, весь холодильник в его распоряжении! Я вот сейчас подумала, что может из некрасивой женщины сделать гениальный художник.

— Я бы охотно себя предложила такому гению.

— В этом нет ничего смешного, Лиесмук!

— Почему ты решила, что я смеюсь?

— У Саскии была короткая шея, толстые ноги, пухлый живот и на редкость невыразительные глаза, а как она преобразилась на полотне Рембрандта!

— Сестричка, я люблю тебя, обожаю…

— Спасибо, Лиесмук.

— Иногда мне кажется, во всем огромном мире существуем только мы с тобой.

— Как в детстве в Меллужах?

— Как в пустом нашем доме, Арика.

— Ты помнишь?

— И ты, сестричка…

— Не понимаю, зачем тебе понадобился папенькин сынок?

— Прости, сестричка, уж прости меня.

— Пускай нас будет двое, Лиесмук, только двое.

— Арнольд, не прощу тебе, что так долго не ехал! Не прощу себе, что проспала у Лиесмы до полудня, ни себе, ни тебе не прощу…

— Арика, бога ради, успокойся!

— Не прощу! — Покрасневшими от слез глазами Арика смотрела на Арнольда, лицо зареванное, волосы растрепались, от вчерашней укладки Нинон не осталось следа.

— Дорогая, у нас был уговор: я отвезу старика, заночую и весь следующий день пробуду с ними, мало ли накопилось дел! Отец так долго болел… Мы возились с пчелами, с ними одному не управиться. Ты же видишь, Арика, я весь искусан, — в совершенном отчаянии оправдывался Арнольд.

— Ты еще смеешь говорить?!

— Присядь, дорогая, нам надо подумать…

— Насчет того, чтобы подумать, ты мастер, все эти дни только тем и занят, что думаешь! Начни мы действовать раньше, все было бы иначе.

Арнольд молчал, возражать было бесполезно.

— Сколько осталось до следующего сеанса? Ты заставил меня поверить, я и в самом деле начинаю ждать!

Арнольд по-прежнему хранил молчание.

— Ты ждешь, когда они опять появятся? — спросила Арика.

— Пока они были точны, мне кажется, я скоро смогу вычислить, когда они начнут…

— Сеанс начнется через…

— Точнее?

— Не командуй мною, смотри сам.

— Как раз через… Ты же видишь, часы остановились. Сдается мне, они начнут через полчаса.

— Какая точность! Чтобы в твоем доме остановились все часы? Неслыханно! Даже я принимаю участие в проделках вашего Нортопо! До чего ты меня довел! Зачем втянул в эту игру?

— Арика, дорогая, надо хоть немного поесть, большой беды не будет, если ненадолго отлучимся на кухню, ты могла бы поджарить омлет, заварить чай. Сидение в комнате тебя вконец измотало, ты и в самом деле уже ждешь Нортопо?

— Как ты можешь думать о еде!

— Ведь мы же ничего не ели, это начинает отражаться на нашем восприятии. Пойми, мы должны иметь ясную голову, чтобы разобраться в том, что происходит. На сей раз во время сеанса я собираюсь задать Увису несколько вопросов, которые, быть может, что-то прояснят.

— Тогда ступай и набей себе брюхо, если это поможет тебе задавать вопросы!

— Перед экзаменами я всегда ел досыта…

— Арнольд, это тебе не экзамен, это ни в какие разумные рамки не укладывается! Я уж не помню, сколько мы сеансов здесь просидели, и ничего не можем понять. Ты считаешь, это шутка, но сам видишь, что может выйти из глупой шутки.

— Я начал записывать, Арика. Потом мы сможем прослушать. Прошу тебя, пойдем на кухню, микрофоны будут включены, даже если пропустим, потом сможем их прослушать. Потом все от начала до конца прослушаем, а сейчас пойдем, голова должна быть трезвой и ясной.

— Я умру здесь, в этом кресле, ты никуда меня не уведешь, — устало проговорила Арика. Вид у нее и в самом деле был жалкий, она сидела, ни на секунду не отрывая глаз от стены.

— Дорогая, я запрещаю! — Арнольд решительно шагнул к жене, взял ее под руки, приподнял. Руки Арики точно плети опустились ему на плечи. — Арика, мы теряем драгоценные минуты. Пока мы пререкаемся, время идет… Могли бы наскоро пообедать, ты не можешь постоянно находиться в комнате Увиса, это производит на тебя гнетущее впечатление!

— С чего ты решил, что время обедать? И давно ли мы тут сидим? Когда ты все это начал?

— Я приехал под вечер девятого мая, здесь еще крутились твои Харро и Лиесма. Я торопился на работу… Сначала они ушли, а потом… Потом ты стала на меня кричать!

— Не сдержалась, прости, тебе легко говорить, ты только узнал об исчезновении Увиса и первым набросился на меня.

— Не будем искать первого, по-моему, мы оба говорили в повышенных тонах. Твои платки промокли от слез. Меня одно интересует: сколько прошло со времени первого сеанса, с тех пор, как я начал…

— Можно лишь гадать, все твои электрические часы остановились, телефон отключен, телевизор не работает, радиоаппараты молчат! Объясни мне, что это значит, даже распахнуть окно, позвать соседа и то не можем! Над нами прямо какой-то купол возведен, мне страшно… Ты начал первый, ты во всем виноват, ты меня убедил, что мы их видим! Это же самый настоящий самогипноз.