Он взглянул на дверь и мысленно измерил расстояние до мастерской. Всего несколько шагов, а как далеко сейчас до нее, до того, чем он жил почти пятьдесят лет!
Всю жизнь воспевал он богатырскую силу, удаль, отвагу русского народа. Он знал, на что способен этот народ: дай только возможность — горы свернет! И вот русская сила, русская удаль вырвалась на волю. Взвились красные флаги, загремели выстрелы, и пал властелин! Размахнулся богатырь — а обернулся Соловьем-разбойником! Вместе с царским троном затрещали разрываемые полотна, вместе с царскими дворцами рушились картинные галереи. Солдатам и рабочим, матросам и крестьянам нужен был хлеб, чтоб не умереть с голоду, и патроны, чтоб стрелять в тех, кто не дает им этот хлеб. Наверное, все это правильно, все так и должно было быть. Но что же делать ему, старому художнику: ведь для него нет жизни без кистей, без картин. А картины теперь никому не нужны. Значит, не нужен и он. Кое-кто из знакомых уехал за границу. Звали и его. Художник, конечно, отказывался. Тогда его пугали арестом — новая власть, мол, обязательно доберется до него: ведь он писал каких-то богатырей и старую Русь, расписывал соборы и церкви. А этого новая власть никогда не простит! И единственный способ спастись — уехать за границу. Но художник не представлял себе жизни без зубчатой Кремлевской стены, без кривых московских переулков и зеленых бульваров…
…В дверь постучали. Через секунду стук повторился громче и требовательней. Прошелестели испуганные шаги кого-то из близких. Звякнула щеколда. Художник услышал свое имя и встал, готовый ко всему…
Потом все было как во сне. Сначала его куда-то везли в большом автомобиле, потом куда-то вели по длинному коридору, потом он оказался в огромной комнате со стрельчатыми окнами. В синем дыму слышалось гудение множества голосов. Художник никак не мог понять, где он находится: он готовился к самому худшему, к тому, о чем его предупреждали. Вдруг откуда-то появился Василий Дмитриевич Поленов. Старый художник знал, что Поленов серьезно болен и почти безвыездно живет в деревне Бехово под Тарусой. Он хотел спросить Поленова о здоровье, но не успел: подошли брат Аполлинарий Васнецов и Коровин. Все трое дружно заговорили и так же дружно вдруг замолчали, увидев на лице старшего Васнецова недоумение. Аполлинарий удивленно спросил: неужели брату ничего не объяснили? И Васнецов вспомнил, что сопровождающий действительно что-то говорил по дороге, но художник не слушал его. Аполлинарий подвинул брату кресло и хотел что-то сказать, но не успел: распахнулась боковая дверь и в комнату стремительно вошел человек в пенсне. По комнате пронесся легкий шепот — многие узнали наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского.
Луначарский быстро прошел к столу и без предисловия заговорил, сразу приковав к себе внимание. Он говорил об очень тяжелом положении на фронтах, о голоде и разрухе в стране, о твердой уверенности большевиков в победе. Вдруг Луначарский заговорил об искусстве, о великом русском искусстве, которое надо спасти, сохранить для потомков как самое дорогое, как святыню. Нарком рассказал, что, несмотря на очень трудное положение, Владимир Ильич предложил снять с фронта одну из лучших рот и передать ее в распоряжение вновь созданной комиссии. Задача комиссии — отобрать лучшие памятники старины, архитектурные памятники, произведения искусства и взять их под охрану. Луначарский сказал, что Владимир Ильич, несмотря на свою занятость, лично будет, если надо, помогать комиссии, считает ее работу очень важной. А во главе комиссии правительство просит стать художников Виктора и Аполлинария Васнецовых, Поленова, Коровина…
Луначарский умолк, снял пенсне и, близоруко прищурившись, посмотрел на Васнецова — старейшего из замечательных русских художников, присутствующих здесь. И все посмотрели на него. Виктор Михайлович понял: все ждут, что он должен что-то сказать. Но мысли путались, в ушах стучала кровь, предательский комок подступал к горлу. Опершись на плечо брата, он медленно встал, отодвинул кресло и молча поклонился собравшимся. Потом, с трудом переставляя почему-то вдруг одеревеневшие ноги, подошел к двери и вынул из кармана платок.
Откуда-то, совсем издалека, до него снова донесся голос Луначарского. Теперь нарком говорил, что Красная Армия, совершающая величайший подвиг, разута и раздета. Ей необходима форма. Особенно необходима она Конной армии. От имени правительства и лично Ленина он обратился к художникам: дайте форму Красной Армии, красным конникам. Но помните: это — народная армия, это армия, совершающая подвиг во имя народа!
…Васнецов медленно шел по площади вдоль Кремлевской стены. Множество мыслей проносилось в голове художника, но он никак не мог осознать, что же случилось, почему так часто стучит сердце, почему на душе так по-юношески легко и весело? Искусство будет спасено — замечательно! Оно нужно этим людям? Прекрасно! И все-таки что-то другое переполняло сейчас все его существо. Вдруг все стало на место. То главное, чем он жил, снова вернулось к нему. Он думал, что жил только работой, искусством. Но, оказывается, нет. Он жил верой в народ. И он не обманулся в народе.
Васнецов медленно шел по площади, думая о том, что только великий и мудрый народ может поставить на одну ступеньку хлеб и искусство.
Сзади послышался конский топот. Художник обернулся. Сначала он увидел только тени трех всадников. Тени медленно двигались вдоль стены древнего Кремля. Что-то удивительно знакомое показалось художнику в этих тенях. Богатыри! Его любимое детище, которое он создавал почти тридцать лет и в которое вложил всю свою душу.
Богатыри Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович. Молча застыли они на могучих конях, зорко поглядывая вдаль: нет ли поблизости врагов, не грозит ли опасность родной земле? А покажутся враги — задрожит земля от топота могучих богатырских коней. И горе тому, кто посягнет на родную землю!
Васнецов посмотрел на всадников. Один был в старой шинели, другой — в матросском бушлате, третий — в кожаной куртке.
Всадники давно уж проехали, а художник стоял как пораженный. Будто ожила его картина, будто только что увидел он Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича — славных сыновей своей земли.
…Через несколько дней в Кремль, лично Владимиру Ильичу Ленину, доставили пакет. В нем были рисунки формы Красной Армии, в том числе — формы для конников. И среди них — рисунок суконного шлема, очень похожего на шлемы русских богатырей. Старый художник понял, какой должна быть форма красных кавалеристов.
Шлем так и назвали — богатыркой. И первые эту богатырскую форму получили бойцы-кавалеристы Первой конной армии.
25 октября 1917 года революция, о которой все время мечтали большевики, к которой упорно шли и вели за собой народ, свершилась. А вскоре началась гражданская война: далеко не все могли и хотели смириться с потерей своих усадеб и фабрик, далеко не все могли понять, что наступила новая эра и историю нельзя повернуть вспять. Были и ярые враги Советской власти, были и растерявшиеся, запутавшиеся, обманутые. Были и просто не понявшие, на чьей стороне они по своему социальному положению и по сути своей, по велению совести и духу своему должны находиться. Но так или иначе — гражданская война началась и на стороне врагов Советской Республики была довольно внушительная сила.
Генерал Каледин, пытавшийся поднять восстание в первые же дни существования Советской власти, был арестован, но отпущен под честное слово, что не будет воевать против народа. Но генерал нарушил слово — сбежал на Дон, где начал организовываться первый контрреволюционный «кулак».
На Дону жили донские казаки. До сих пор неизвестно, когда появились они, но уже упоминаются в XIV веке. На окраинах тогдашней России стали селиться «беглые» люди из России, Польши, с Украины. Потом стали бежать на Дон, на Кубань, на Терек, в Забайкальские степи, на Урал крепостные, там скрывались от кары и другие люди, имевшие основания не встречаться с царским правосудием.