Она опять схватила Петровну за руки и, заглядывая в ее потупленные глаза, зашептала:

— Чего же нам-то жалеть таких псов? Себя надо пожалеть, Настя, себя! Других баб пожалеть надо… которых еще не опоганили. Ну!.. Что молчишь-то, Настенька?

— Ума не приложу, — повторяла совсем растерявшаяся Петровна.

А Катерина, сверкая черными и злыми глазами, шептала ей на ухо:

— Потолкуй с Зинкой Будинской — приложишь!.. Говорю тебе: никто нам, бабам, не поможет. За людей ведь нас не считают. Чего их жалеть? Потолкуй… Поможет Зинка-то… Выручит! Ей-богу!.. Мне она присоветовала… И тебе поможет… Отучить надо варнаков от изгальства… А то весь век будут измываться над нами… Вот увидишь!

От этих слов у Петровны лицо запылало, сердце перестало биться.

Посмотрела она удивленными глазами на соседку, но ничего не ответила.

Повертелась Катерина еще немного около Петровны, помолчала и шмыгнула из двора домой.

А Петровна вышла из пригона и, остановившись на заднем дворе, долго смотрела через изгородь в ночную тьму.

Вдруг по ту сторону изгороди вырос человек. Оперся руками о балясину, тихо окликнул:

— Петровна?

— Я!

Кинулась Петровна к изгороди, повисла на шее у Степана. Шептала:

— Степа!.. Родимый мой!.. Каждый вечер ждала тебя, все глаза проглядела… Степа!.. Где же ты был?

— С дедом Никитой в бане жил. У Еремеевых… Боялся на людях показываться…

Петровна схватила его за руки.

— Болезный мой!.. Что будем делать-то?

— Ухожу я, — ответил Степан, обнимая ее за плечи.

— Куда?

— В волость. Поживу там… А дальше видно будет…

Замолчали оба, задумались. Петровну лихорадило.

Поняла она, что не в волость идет Степан. Знала, что нечего делать Степану в волости. Одна ему дорога — бродяжить. Поняла все это и обомлела от горя. Оборвалось что-то в груди ее. На миг в глазах потемнело. Кое-как пришла в себя и еще раз тихо спросила Степана:

— А дальше-то что, Степа?

Степан вздохнул:

— Может быть, бродяжить уйду.

Задыхаясь, Петровна зашептала:

— Не надо!.. Ради истинного… Родимый мой!.. Ступай в волость! Болезный мой!.. Сокол ясный!.. В волости оставайся, Степа, в волости…

— А потом? — спросил Степан, раздумывая.

— Жди весточку… с попутчиками… Непременно жди!.. Коли скажут: Петровна поклон шлет — возворачивайся обратно сюда. Беспременно! Слышишь?

— Ладно, — сказал Степан, раздумывая и взвешивая предложение Петровны.

Прильнула Петровна горячими губами к лицу Степана.

Целовала и приговаривала:

— Жди… беспременно… Возворачивайся, когда весточку подам… Болезный… Сокол… А сейчас уходи… как бы не заметил кто…

Оторвалась. Понеслась обратно во двор.

А утром, чуть свет, когда спали еще Филат и старуха, Петровна стояла на задах будинского двора — с женой Будянского шепталась:

— Извелась я, Зинушка! Костью стал в горле… Филат… рыжая собака… Либо на себя руки накладывай… либо…

У Зинки сухое, морщинистое и горбоносое лицо в улыбку скривилось.

— Почему на себя? Дурные вы, бабы… Дуры!

— Не знаю, Зинушка… Сама не знаю, что мне делать? Научи!

— Надо что-нибудь зробить! — насмешливо проговорила Зинка. — Парень-то ушел? Степан-то…

— Ох… ушел! Сердечушко мое… Помоги, Зинушка! Присоветуй!

— Что советовать? Один совет… Катерине дала и тебе дам.

— А сколь за это, Зинушка?

— Пудов десять ржи принеси. Можешь одна?

— Могу… Не сразу, но принесу… А когда?

— Да хоть сегодня вечерком, попозднее.

— Ладно. Спасибо, Зинушка! Уж не оставь!.. По гроб жизни буду помнить!

— Только смотрите, бабы, — погрозила пальцем старая полька, — языки прикусите… И ты и Катерина…

— Господи!.. Зинушка!.. В гроб унесу, — захлебнулась Петровна хлынувшими слезами.

— Добре… Ступай…

Точно пьяная шла Петровна, возвращаясь к своим задворкам.

В день покрова, когда гуляла вся деревня, неожиданно умер сосед Филата — Силантий Ершов.

Всего три дня и хворал.

Заплаканная Катерина пришла звать Филата помочь обрядить покойника.

Нездоровилось и самому Филату. Но не отказался. Пошел. В избе Силантия застал двух старух и бродягу Никиту.

Старухи печь топили — воду готовили, а Никита в рваном армячишке сидел около кровати, на которой вытянулся Силантий.

Катерина зачем-то на двор выбежала.

Взглянул Филат на покойника — страшно стало.

Лицо у Силантия, как головешка, черное. Глаза выкатились. Вместо рта — черная зияющая дыра.

Старый бродяга тряхнул белыми кудлами и, скаля черные огрызки зубов, подмигнул Филату:

— Ишь ты!.. Болезнь-то какая… а?

Филат с трудом выговорил:

— Не видал я сроду… таких покойников…

— А я видал, — усмехнулся бродяга. — Бывает… видал я…

Помолчали.

Старухи подали воду. Положили покойника к стене на лавку. Стали обмывать.

Пришла Катерина. Пала на кровать и заголосила:

— Да соколик ты мой я-асный… Да сердечушко мое болезно-е-е… Да на кого же ты меня споки-ин-ул…

Уткнула лицо в подушку, чтобы люди не увидели, что слез на лице не заметно, и выла:

— Да как же я буду теперь жить на белом свете сиротинушко-о-ой…

У Филата от бабьего воя да от страшного вида покойника закружилась голова. Кое-как выговорил:

— Не могу я… кружит…

Посмотрел старый бродяга на бледного Филата, посоветовал:

— Иди-ка, паря, домой… Справимся без тебя… Вижу, худо тебе… Иди!

Постоял Филат, покачался на ногах. И вышел.

Похоронили Силантия. Без попа хоронили — далеко жил поп, верст за восемьдесят. А по деревне, между бабами, новый разговор пошел:

— Филат захворал…

— Какой?

— Да Косогов — Петровны муж.

— Очень захворал-то?

— Как бы не умер… Плохой…

Филат три дня головой и животом маялся. На шум в ушах жаловался. Привередливый стал. То и дело пить просил:

— Настя… пить…

— Да ведь пил уже…

— Еще хочу, — настаивал Филат. — Только нет ли другой воды? Невкусную даешь…

Петровна ворчала:

— Какой же еще надо? Вся вода одинаковая…

— Почему раньше не такая была?

— Такая и раньше была… Во рту у тебя неладно… Вот и невкусной кажется…

Пил Филат воду и таял.

Вместе с ним мучилась и Петровна. То жгучая злоба охватывала, то раскаяние терзало. Падала Петровна на колени перед иконами. Держала в руках Зинкин порошок, шептала:

— Владычица!.. Не могу!.. Помоги!.. Извелась я с рыжей собакой… Опостылел!.. Помоги, заступница!..

А через сенцы, из горницы, тягуче хрипел голос Филата:

— Настя, попить бы…

— Пил ведь… Погодил бы! — не зная зачем, уговаривала мужа Петровна.

А Филат настаивал:

— Говорю, дай… Нутро горит…

Черпала Петровна ковшом из ведра воду. А руку с порошком точно кто подталкивал к ковшу.

Так тянулось три дня.

На четвертый день Филат скончался. Петровна убежала в пригон. Валялась на соломе и выла.

Старуха свекровь позвала мужиков и баб обмывать покойника.

Собрались.

Старый бродяга и сюда приплелся.

Свекровь работала в кути, около печки, и шептала молитву:

— Святый боже, святый крепкий, помилуй нас…

Бабы смотрели на покойника и дивились:

— Черный-то какой!

— Как Силантий…

— Должно быть, одна болезнь-то… а?

— Поветрие это…

А старый бродяга загадочно бормотал:

— Бывает… Видал я… Всю Сибирь прошел. Видал. Случалось в иных местах… Да, случалось…

Похоронили и Филата.

Не любили кабурлинцы покойников долго в доме держать. Скоро после смерти хоронили.

А недели через две еще один мужик умер — Петр Анучин. Пьяница и буян был. Ребят бил и бабу изводил…

Кабурлинцы говорили:

— Отмаялась Анучиха… Прибрал бог пьяницу… Слава тебе, господи…

— А черный-то какой!

— Как Филат…

— Ну, прямо как есть… мор!..