Вспоминал он и последнее свидание с командующим фронтом, накануне неприятельского наступления, и то обещание, которое он дал командующему:

«Армия свой долг выполнит: не пустим немца к Москве, пока живые».

И в его ушах, как въяве, звучал тогдашний ответ командующего — давнего, с гражданской войны, товарища:

«А если пустим, то ни тебе, ни мне лучше бы вовсе не родиться».

Но вот он жив, жив! — а танки врага устремились на восток, сквозь пролом в его армии… Впрочем, он, собственно, и не ощущал уже себя живым, как другие вокруг него, — он, казалось, только задержался среди живых, чтобы исполнить то, что еще мог исполнить… Сейчас важно было одно: остановить любой ценой врага там, где он теперь находился — страшный удар был занесен над самой Москвой, и, возможно, бои шли уже в ее пригородах… А поэтому требовалось во что бы то ни стало сохранить самообладание! Каждый гитлеровец, убитый здесь, уже не дойдет до Москвы — вот о чем надо было помнить. Но внутренне генерал как будто застыл в ужасном сознании: он со своей армией не задержал, пропустил врага… И жить с этим сознанием так, как он жил раньше, то есть как живут живые: спать, есть, отдыхать, улыбаться при встрече с приятным человеком, не забывать и о себе самом, считаться с тем, как к тебе относятся подчиненные и как высшее начальство, заботиться о семье, о близких и прочее, и прочее — было уже невозможно. Лишь иногда и все реже, при мысли о жене, о дочери, командарм испытывал растерянное сожаление: вот не уберег их… А в душе он уже простился с ними, словно не мог ни при каких обстоятельствах к ним вернуться, как никогда не возвращаются мертвые.

— Никандр Артемьевич! — требовательно повторил командарм.

Начальник штаба обернулся, и что-то поспешно виноватое было в этом его движении.

— Прошу простить, Федор Никанорович, выговорил он наконец. — Я должен довести до сведения Военного совета… Это очень, очень… Прошу простить! Это тяжело… Армии больше не существует.

Он кое-как справился с собой, связно заговорил, и из его доклада действительно вытекало, что армии как войскового объединения, управляемого из единого центра, больше нет: бой принял очаговый характер, сопротивлялись — если еще сопротивлялись?! — отдельные, изолированные части… Не лучше, по словам генерала, обстояло дело и в соседних армиях фронта. Достоверным было, что противник, взявший в кольцо группу армий, обрубивший все их связи, непрерывно усиливал нажим, добиваясь полного их уничтожения. И дело тут шло к неизбежному концу…

Генерал именно так и думал, он был честен и ничего не преувеличивал, не видя никакого просвета в обстановке. Безотчетно, как это и бывает, он в своем докладе стремился и других убедить в том, в чем — до потрясения, до слезной судороги — был убежден сам… Умолкнув, он сел, плечи его опустились, и теперь свеча сверху освещала его спутанный седоватый зачес от одного уха до другого, поверх лысины.

Никто не решался сразу же взять слово… Член Военного совета достал папиросу и машинально постукивал ею по крышке коробки, забыв закурить.

Майор-корреспондент, сидевший в сторонке, у печи, вырвал листок из блокнота, включил электрический фонарик и при его слабеющем желтом свете — кончалась последняя батарейка, — положив листок на полевую сумку, торопливо, крупно написал:

«Внимание! Нашедшего эту сумку прошу все бумаги и письма переправить в Москву по адресу… — Он написал адрес своей газеты. — Очень важно!»

Он вложил листок в сумку так, чтобы его просьба сразу же попалась на глаза тому, кто откроет сумку, но тут же спросил себя:

«К кому, собственно, я обращаюсь, если мы все?.. А мы все… — У него не хватило духу даже про себя закончить фразу. — Надо сейчас же уничтожить блокноты и письма. А то еще достанутся немцам…»

Его руки дрожали, когда он снова отбросил ремешок, открывая сумку, чтобы достать записку.

Затрещала, оплывая и коптя, свеча, нагар на фитильке надломился, упал в растопленное озерцо, и язычок пламени взметнулся, озарив карту с цветными пометками и лица людей, невольно обращенные к огню, — с сощуренными глазами, заострившиеся, с резкими впадинами и тенями, точно обглоданные за эти дни.

— У вас все, Никандр Артемьевич? — спросил командарм.

— Так точно. Прошу простить.

Начальник штаба потянулся к железному ковшику с водой, который поставил перед ним адъютант, и стал жадно пить.

Командарм кивнул… Ему не в чем было упрекнуть своего первого помощника, тот, как и всегда, был неуступчиво точен в информации. Но командарм иначе относился к фактам, о которых информировал начальник штаба, он сильнее жаждал их опровержения. И это сделало его даже несправедливым…

— Растерялись?.. Голову потеряли? — грубо прозвучало за столом. — Неправду говорите, товарищ генерал-майор!.. Как же это армии не существует?.. Подите-ка выспитесь!

И странно, командарм испытал почти что облегчение от своей несправедливости.

Член Военного совета, мягкий по природе человек, сказал почему-то виноватым тоном:

— Вам бы и правда передохнуть, Никандр Артемьевич, измотались вы совсем…

— Части армии сражаются, — продолжал командарм своим недобрым, твердым голосом, — и пока они сражаются, армия есть, она представляет опасность для противника, она существует. Это предлагаю запомнить всем и каждому… Наша задача — не давать противнику покоя, отвлечь на себя возможно больше его сил, связать их здесь, сковать…

— Чем вязать будем, товарищ командующий? — таким же недобрым голосом спросил полковник, начальник артиллерии.

Командарм как будто не слышал вопроса.

— Мы будем атаковать, атаковать и прорываться, — сказал он. — Будем объединять отдельные очаги сопротивления — и атаковать!.. Товарищ полковник, сколько у вас еще осталось выстрелов? — обратился он к артиллеристу. — Доложите свои соображения. Расчеты, оставшиеся без орудий, пойдут в пехоту… Итак, прошу высказываться…

Начальник штаба слушал, не поднимая головы, не шевелясь. И даже совсем близкий разрыв снаряда, от которого задребезжали стекла в оконцах и колыхнулся язычок свечи, не вывел его из этой неподвижности… Во дворе тонко заржала лошадь, заскакала на привязи, забила копытами, ей отозвалась ржанием другая, а в сенях затопали сапоги и под оконцем раздалась ругань…

Майор-корреспондент, вновь включив фонарик, написал в блокноте:

«NB. Что такое сильный характер? Спасительное отсутствие воображения? Или умение идти к цели даже перед лицом смерти? Или что-либо другое? Подумать над этим. А пока что нам здорово повезло с командующим — Багратион!»

Настроение у корреспондента несколько поднялось. И он подумал, что, может быть, ему все же посчастливится уцелеть в этой переделке, вернуться и написать обо всем, что он здесь слышал и видел, — такая удача приходит не к каждому литератору.

…Прорываться решено было одновременно в двух пунктах, двумя сводными отрядами. Не поспав и этой ночью, командарм с рассвета отправился в части, с которыми еще сохранилась связь — организовывать, торопить, требовать… Надо было на ходу решить много вопросов, которые в иных условиях показались бы вообще неразрешимыми, и даже особые трудности лесистой местности, бездорожья, длинных осенних ночей, туманов превратить в свои преимущества. Командарм отдал общий приказ по остаткам своей армии: атаковать! — атаковать, даже когда в патронных сумках брякали последние патроны, биться штыком, прикладом, ножом!.. «Каждый убитый гитлеровец точно уже не дойдет до Москвы! — твердил он и офицеру, и рядовому. — Здесь мы обороняем Москву!» Согласно с ним, это повторяли политруки, лекторы поарма, секретари партийных бюро, комсомольские секретари. Части, не вошедшие в две ударные группы, получили свои задачи на прорыв. И чтобы забрать с собой раненых, были сформированы специальные отряды носильщиков из санитаров и оставшихся без лошадей ездовых. Все материальное, что нельзя было взять с собой — орудия, для которых не осталось снарядов, машины без горючего, — было приказано привести в негодность.