К вечеру главные приготовления закончились, что само по себе могло показаться невероятным. Одной из сводных групп командовал Богданов, с ним шел член Военного совета… Богданову удалось даже немного поспать перед боем, он почистился, побрился, и молодость взяла свое — он вновь выглядел не больше, чем на свои двадцать восемь лет, и вновь на его щеках заиграл сквозь загар румянец. Глядя на Богданова, командарм с неясным чувством подумал: «Неужто ж ему все нипочем? А ведь драться будет лучше других».

Они вышли из леса… Только что солнце село за тучу — закаты становились все более осенними, небо заволакивало — днем прошел небольшой дождь, к ночи он мог повториться, и сразу же холодно запахло недалекой трясиной.

— Ну, пора… — сказал командарм. — Очень надеюсь на тебя, Николай! Держи со мной связь… Если же что со мной… пояснять не требуется — ты примешь общее командование.

— Есть, — сказал Богданов так, точно иначе не могло и быть.

— Я уже распорядился об этом, дивизионный комиссар в курсе, — сказал командарм.

— Есть, — повторил Богданов. — Разрешите идти?

Командарм помедлил, хотя обо всем они уже переговорили и условились. Но ему нравился Богданов — все в этом офицере было ему по вкусу. А главное, при всей своей твердости, он бессознательно искал вокруг себя, у кого еще он мог ее почерпнуть, дополнительно, сверх той, что была у него самого: как ни говори, им предстояло проделать нечто почти невозможное.

— Что ты так обвешался, полковник? — спросил командарм. — Тебе ж это одно неудобство.

И в самом деле, на Богданове помимо его автомата, полевой сумки, планшета, сумки с гранатами, кобуры с пистолетом висела на другом боку еще одна полевая сумка.

— Это не моя, это корреспондента, москвича, — ответил Богданов. — Симпатичный был майор.

— А-а, — протянул командарм. — Когда его?..

— Утром сегодня… Он у меня ночевал… Собрался в полк, тут его и накрыла мина. Только пять минут и прожил… Просил сумку в Москву доставить, там вся его письменность. Только о сумке и попросил… Герой, если посмотреть. Я пообещал, само собой, да вот не знаю, не уверен… — Богданов усмехнулся. Но по всему его облику было видно, что он, невесть почему, убежден в своей неуязвимости.

— Иди, полковник! — сказал командарм. — Счастливо тебе!

Сам он с офицерами штаба решил идти со второй сводной группой. И в поздних сумерках обе группы одновременно скрытно двинулись…

Но, вероятно, подготовку к прорыву не удалось проделать в секрете от немецкой воздушной разведки, и противник сосредоточил на пути отрядов крупное соединение пехоты и танки… Лес осветился нежданно множеством ракет, точно весь разом запылал, и взревели сотни автоматов. Командарм с несколькими офицерами и кучка автоматчиков вырвались из огня, но связь с частями, оставшимися в котле, была потеряна. Какое-то время там шел тяжелейший бой: гранаты и пули против брони и пушек, и командарм не мог уже прийти на помощь, хотя бы своим присутствием.

С офицерами и бойцами, державшимися около него, он к полудню дошел до города — здесь была намечена встреча с частями армии, прорывавшимися с Богдановым. Но только горсть ополченцев и пограничников билась здесь, прикрывая переправу, которую требовалось еще наладить… Это опять была типичная для создавшейся обстановки картина: разрозненные очаги сопротивления и незнание общей обстановки. Никто: ни командир ополченцев, ни начальник армейского госпиталя, застрявшего, к своему несчастью, в городе, — понятия не имели, что делается за рекой, как связаться со штабом фронта, где его искать. Может быть даже, противник стремился в настоящий момент создать второе, внешнее кольцо окружения, в которое попадали и город, и части, прорвавшиеся из внутреннего кольца. И командарм собрал у дороги своих офицеров, чтобы посоветоваться, как же быть дальше и что еще можно сделать.

Офицеры угрюмо отмалчивались — позади было слишком много неудач… И как это бывает, неудачи сильнее заставляли чувствовать телесную разбитость — людей валило с ног. Командарм вдруг поймал себя на том, что он улыбается, точнее сказать, он заметил на себе удивленный взгляд адъютанта и только тогда спохватился. А улыбнулся он, впервые за эти дни, от мысли, пролившей отраду в его душу, что кроме автомата у него имеется еще ТТ с полной обоймой. И что у него, потерявшего целую армию, осталась еще одна возможность — ее-то у него нельзя было отнять — возможность пустить себе пулю в лоб.

Им овладела бесконечная усталость, которая была даже сильнее отчаяния: поражение слишком долго шло с ним рядом. И если б сейчас он был один, он извлек бы из кобуры свой ТТ…

Но вот подошли эти инвалиды, этот Горчаков с костылем, эти калеки…

Командарм обернулся к офицерам и с привычной, властной интонацией позвал:

— Герасимов!

Смуглолицый, как цыган, майор, торопясь и спотыкаясь, подбежал сзади.

— Что там с Богдановым? Не допускаю, чтобы он не прошел, — сказал командарм. — Там, где он проходит, густой лес, там танкам не пройти. Бери одного бойца и ступай навстречу. Ты должен связаться… Мы остаемся здесь. Богданов пусть тоже идет сюда.

Майор откозырял, взглянул на Горчакова и почему-то подмигнул ему. Горчаков запрыгал на костыле к генералу.

— Разрешите… — вновь начал было он, но генерал не дослушал.

— А мы с тобой, Горчаков, подождем. Нам, кровь из носа, надо здесь продержаться! Ты это правильно учел.

Большое, посеревшее, красноглазое лицо его оставалось малоподвижно-сумрачным. Но то, что этот Горчаков, призывавший на оборону, и эта команда калек, тащившаяся в бой, являли собой скрытый укор ему — обвинение! — отозвалось в нем саднящей благодарностью. «Пока эти инвалиды готовы были сражаться, они не были побеждены — нет, они не были побеждены! — подумал сейчас командарм. — Пока они сами не посчитались со своим поражением, его и не было! Вот так — поражения не было!»

— Всем на оборону! — скомандовал он. — Приготовиться к бою!.. Пошли, Горчаков!

Горчаков не расслышал, но догадался.

— Вы тоже с нами, товарищ генерал! — неуверенно проговорил он; тыльной стороной руки, в которой был зажат наган, он отер рот и щеки, сорвав ненароком запекшуюся корочку со скулы — там опять заструилась кровь.

К командарму подошел офицер с четырьмя полковничьими «шпалами», но генерал не дал ему и рта раскрыть, отмахнулся… Он вышел на дорогу, офицеры и бойцы окружили его. Немного поодаль Ожидал команды взвод Горчакова — неровный, рябоватый от белых бинтов строй.

— Добре! — крикнул командарм. — Добре, хлопци-молодци!

Неожиданно для себя он крикнул это по-украински. Генерал родился на Украине, и бог весть почему в эту минуту со дна его памяти, откуда-то из песен, слышанных в детстве, из деревенской комсомольской юности, выплыло это: «хлопци-молодци». Честно говоря, ему давно не вспоминалось родное село.

В окопчиках, на окраине и в развалинах каменного амбара погасли уже все огневые точки, когда там появились со своими людьми командарм и Горчаков. Еще кисло воняло сгоревшей взрывчаткой, еще не рассеялся полностью пороховой туман, но в нем никто уже не шевелился! Два танка из трех, дошедших сюда, тоже безмолвствовали: один плотно и жирно дымил метрах в полуторастах от разваленного амбара, и дым низкой графитовой полосой относило к большаку; другой завалился лбом в воронку от фугаски, тонкий ствол его пушки глубоко ушел в песчаную осыпь, и танк, с задравшейся кверху кормой, замер, весь от пыли серый, как исполинская мышь, с черно-белым крестом на борту. Но и защитников рубежа, никого, кто мог бы стрелять, здесь уже не осталось в живых, даже не кричали раненые. Женщина-санитарка лежала на спине, прижав к груди свою брезентовую сумку, глядя в небо из-под полуопущенных век с заслезенными, еще не высохшими ресницами.

А немецкие автоматчики, продвинувшиеся по большаку, залегшие впереди и левее, за придорожными кустами, в кювете, вели частую перестрелку с пограничниками: те еще держались в березняке. Вдалеке, по правую руку, вставало над большаком облако пыли, возможно, там готовилась новая атака и выходили на рубеж другие танки. Словом, генерал и Горчаков появились вовремя — относительное затишье здесь не могло быть долгим.