— Но… А-а, я все понимаю, это снова ко мне… Но я…

Солнышкин, сидевший несколько в стороне, на диванчике Ольги Александровны, выпрямился, и старые пружины зазвякали от его движения, точно пожаловались вместо него.

— Я, конечно, только человек! — выкрикнул он. — И я… я просто, как человек, заплакал. Но это не может меня дискредитировать как коммуниста. И умереть, если… я во всяком случае смогу. Ведь за детей, за всех детей, за их будущее… Простите… — Солнышкину показалось, что он выразился чересчур выспренно. — К тому же я у вас человек сравнительно новый, меня на селе мало кто знает… Поэтому я, может быть, больше, чем кто другой… Да, лучше, чем кто из местных, подхожу для подпольной работы на селе… — неожиданно закончил он, как оборвал.

— Ну что же… — сказал, подумав, Самосуд. — В известной мере вы правы.

И дальше разговор пошел уже о вещах практических: надо было создавать новый райком и распределить обязанности, наметить хотя бы ближайшие задачи, в частности — боевые задачи партизанского полка имени Красной гвардии, как назван был теперь же полк, сформированный Самосудом, обсудить формы помощи Красной Армии, подумать о связи с обкомом партии, с военным командованием и решить много других вопросов. Самосуд раскрыл синюю сафьяновую папочку Ольги Александровны, взял несколько листков почтовой бумаги и повернулся к Солнышкину.

— Прошу вас набросать текст листовки к трудящимся нашего района, — строго сказал он. — Чем писать у вас есть?

И он протянул Солнышкину хрустальный с золотом стаканчик хозяйки, в котором она держала карандаши. Сергей Алексеевич был опытным педагогом и знал, что хорошим средством для укрепления духа является дело, занятость, ощущение своей полезности.

…Когда вблизи на большаке разгорелся бой и старый дом зашатался, как при землетрясении, а из окон посыпались стекла вместе с сухой замазкой, Самосуд вывел всех в сад. Женщин он проводил к погребу с земляной кровлей, устроенному для хранения яблок; мужчины залегли под деревьями — отсюда было не так далеко и до леса. У Самосуда и у судьи имелись наганы, у военкома — кольт, и они переложили их в наружные карманы. Осенка и Федерико пошли в разведку, на улицу, а Солнышкин пристроился у какого-то чурбачка и писал.

— Друг наш… бесценный наш друг, — сказала Ольга Александровна Самосуду, она словно бы рассеянно огляделась, — вы, я вижу, собираетесь нас защищать. Я вспомнила «Илиаду», осаду Трои — этот вечный бой за родной очаг… Ради бога, поберегите себя!

На свежем, ветреном воздухе ее белое лицо приняло голубоватый оттенок; шла она тяжело, зарываясь носками туфель в опавшую листву, но выглядела спокойной, отрешенной от происходившего.

Лена вела под руку Марию Александровну, та улыбалась своими бескровными губами, бодрилась, но при каждом близком разрыве вся сжималась и качала головой, словно с осуждением.

Время от времени Лена показывалась из погреба, выносила мужчинам яблоки и принималась разговаривать высоким, возбужденным голосом. Снизу ее просительно звала Ольга Александровна, и Самосуд, сердясь, вновь отправлял ее в погреб, к теткам и к Насте.

Некоторое успокоение наступило лишь поздно вечером — немцы были отогнаны, и все вернулись в дом; заседание в белой комнатке Ольги Александровны возобновилось при свечах, а в зальце оборудовали перевязочный пункт.

Солнышкин подал Самосуду написанную листовку и, пока Самосуд читал ее вслух, напряженно ловил каждое слово. Сергей Алексеевич иногда запинался, не сразу разбирая его почерк, и тогда на лице Солнышкина выступало мученическое выражение.

— «Товарищи, дорогие соотечественники, не падайте духом! — начиналась листовка. — Пусть никто не сомневается в том, что ненавистный враг будет разбит, что мы одержим победу и прогоним его с нашей земли! Мы здесь, мы с вами, товарищи! Мы не ушли и не сложили оружие. Мы боремся и мы будем мстить фашистам за все мучения, за наши разрушенные города, за сожженные села, за пролитую невинную кровь, за отнятую у нас мирную жизнь».

Самосуд прервал чтение, взглянул на Солнышкина и кивнул.

— «Мы призываем вас, наши родные и близкие, наши отцы, матери, братья и сестры, к выдержке, стойкости и отваге, — прочел он. — Помогайте Красной Армии, помогайте партизанам, чем только можете! Выслеживайте фашистских убийц, собирайте сведения о движении вражеских войск, об их складах. Передавайте эти сведения партизанам. Поддерживайте красных партизан продуктами и теплой одеждой, укрывайте их! Будем бороться вместе!

Товарищи трудящиеся нашего района, позор и неволя страшнее смерти! Пусть узнает враг, что в нашем районе, как и везде в нашей Великой стране, он встретит только лютую ненависть к себе и презрение. Он покушается на нашу свободу, на нашу Советскую власть, он задумал превратить всех нас в безгласных рабов. Ответим же ему пулями! Никакой пощады фашистским захватчикам и насильникам!

Верьте, товарищи земляки, Красная Армия вернется, и над нами снова засияет ленинский свет Свободы.

А мы и сегодня с вами, мы совсем близко от вас!

Районный комитет

Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)».

— Хорошо, — сказал Самосуд. — Принимаем, товарищи?..

— Райкома нет — райком есть, — торжественно сказал судья.

Солнышкин благодарно посмотрел на судью и улыбнулся, он не был утешен, но у него появилось такое чувство, что он сейчас уже вступил в борьбу и за своих четырех мальчиков.

Листовку одобрили, и Самосуд в свою очередь довел до сведения членов нового райкома, что в его отряде имеется ротатор и какое-то количество бумаги, заблаговременно припасенной.

Было около десяти часов, когда Самосуд, принявший на себя обязанность секретаря подпольного райкома, закрыл заседание.

Солнышкин и Виноградов тотчас поднялись — завтра на рассвете они должны были отправиться в район, по селам, чтобы установить связь с верными людьми. Но затем наступила пауза, все медлили расходиться, словно какое-то еще дело осталось нерешенным и какие-то слова не сказанными…

Вдруг все одновременно подались друг к другу и стали обниматься, молча и неловко. А те слова, что были в мыслях у каждого, — слова о родственной и, может быть, большей, чем родственной, близости, которую испытывали сейчас друг к другу эти люди, так и остались несказанными.

Сергей Алексеевич проводил уходивших на крыльцо и постоял там, вглядываясь в шумящую доящем темноту, в которой, едва сойдя с крыльца, пропали Солнышкин и Виноградов. Сам Самосуд хотел еще повидаться с командиром части, оборонявшейся на окраине города, и поговорить о возможности совместных действий. Аристархов, военком, остался с Самосудом — только что на заседании он стал начальником штаба партизанского имени Красной гвардии полка.

Вечером в наступившей тишине Ольга Александровна сказала Лене:

— Знаешь, со мной происходит что-то непонятное. Я хотела тебя попросить… но я забыла.

— О чем попросить? — высоким голосом спросила Лена.

— О чем-то важном… Ну, не помню… О чем-то совсем простом… — Ольга Александровна сжала руку девушки своей маленькой, мягкой рукой. — Господи, я, кажется, схожу с ума!

— Не надо, не надо! — умоляюще сказала Лена. — Все уже кончилось.

Они стояли в полутемной кухне, куда Ольга Александровна только что привела племянницу.

— Я зажгу лампу… А ты посиди, успокойся. Все кончилось… Все кончилось, — повторяла Лена.

Ощупью она поискала спички на полке у плиты, где всегда возле деревянной солонки лежал коробок — там его не оказалось.

И из дальнего угла послышался певучий голос Марии Александровны:

— Спички на столе. Настя приходила, брала… Надо бы затемнить окно.

Лена опустила штору, зажгла лампу, и, когда за пузатеньким, сразу запотевшим стеклом вспыхнул лепесток огня, Мария Александровна встала из угла, будто и ей нужен был свет, и, тихо ступая, подошла к старшей сестре.