— Мой ангелок!..

Пани Ирена пришла помочь собрать ужин. А следом за нею в библиотеку, энергично топая, вошел маленький техник-интендант с двумя бутылками коньяка: ввиду исключительных обстоятельств Веретенников посягнул на добытый им для комдива напиток. И важный разговор Лены с теткой прервался…

Библиотека стала наполняться людьми. Пришли все, кого сосчитала Ольга Александровна: погорельцы, интенданты, поляки, женщина из Спасского, Сергей Алексеевич и с ним старичок военком, двое бойцов-пулеметчиков. Были приглашены к столу и не попавшие в предварительный подсчет двое пограничников, тянувшие линию связи, затем какой-то случайно позвонивший на крыльце сержант-артиллерист из ополчения, еще какой-то красноармеец, тоже искавший свою часть… За занавешенными окнами стояла осенняя, непогожая, военная ночь, и невдалеке плавали размытые огни неприятельских ракет — неизвестность, ненастье, мрак и смерть обступили старый дом. А в доме были не заперты двери, можно было войти, не позвонив, — было упоительно тепло и сухо, и можно было скинуть намокшую, как губка, шинель. Здесь исходил на столе паром самовар, а еда подавалась не в консервных, иззубренных ножами банках, а на тарелках, честь честью, и хозяйка даже улыбалась поздним гостям. А те, присмиревшие в этом блаженном тепле, стеснительно усаживались перед угощением, пряча под стульями ноги в чавкающих сапогах… Пламя свечей, горевших на столе, многократно отражалось в дверцах застекленных шкафов, отчего стены будто отодвинулись куда-то, в иное, надземное пространство. И уходящие, в зеркальную глубину, эти умноженные повторением огоньки показались Лене цепочками созвездий. Голодные люди ели много, сосредоточенно, молча брали хлеб руками, черными от пороховой гари, от земли, — и небесные звезды светили им.

Позднее пришел командир ополченского батальона, старший лейтенант со своим ординарцем. И Лена, по первому впечатлению, подумала, что старший лейтенант пьян — так бессмысленно-странно он улыбался, глядя на стол, застланный белой скатертью, заставленный фарфором и хрусталем; к еде он, не в пример другим, почти не притронулся, но выпил подряд несколько стаканов чая — пил и грел о стакан свои багрово-сизые, охолодевшие пальцы.

Пришел наконец и Федерико, сел напротив Лены, оглядел стол, благодарно кивнул ей и с решительным видом принялся за еду… С этого момента она, что бы ни делала, ни говорила, угощая гостей, все делала и говорила как бы для многочисленного зрителя. В ее голосе появилась особенная звучность, и, передавая соседу плетеную корзиночку с хлебом, она старалась делать это так, точно за нею неотрывно следили тысячи глаз.

— Леночка, пожалуйста, налей мне чаю, — попросила Мария Александровна.

Поставив перед нею чашку с чаем, Лена и ей улыбнулась своей лучшей улыбкой, приподняв брови, чуть приоткрыв губы, точно и слепая тетка могла эту улыбку оценить.

…Мария Александровна сидела с безмятежным выражением своего кукольного личика и с крайним, чрезвычайным напряжением вслушивалась в разговоры — она силилась лучше понять, что же это такое бой — бой, который ведут зрячие люди. В ее ушах весь этот длинный день мучительно гремело, лязгало, визжало, лопалось, ревело то, что грозило гибелью всем, кого она любила, и никогда еще она не сознавала себя такой бессильной и ненужной, как в этот день! Порой до ее слуха из мира зрячих доходили страшные, воющие звуки, отдаленно похожие на человеческие голоса, — вероятно, это выло само безумие. И Мария Александровна, сидя в погребе, протягивала руки и шарила вокруг себя, чтобы удостовериться, что они еще живы — сестра Оля, Лена, Настя…

От детских лет у Марии Александровны сохранились лишь полустертые воспоминания о видимом мире, о солнце, о небе, о деревьях, и то, что сохранилось, приняло с годами фантастический характер: деревья и дома стали намного выше в ее представлении, выросли, двор расширился, улица, по которой приходилось ступать с осторожностью, ужасно удлинилась. И Мария Александровна позабыла уже, как зеленый цвет отличается от голубого. Теперь ее мир был миром звуков, запахов и той особенной памяти о предметах, которая жила в кончиках ее пальцев, а изощренным слухом она улавливала и то, чего никогда не слышали зрячие. Сергей Алексеевич Самосуд говорил, что ей, как пушкинскому Пророку, внятен «и горний ангелов полет… и дольней лозы прозябанье», — он не так уж сильно преувеличивал. Ее звучащий, многоголосый мир, подобный некоему гигантскому оркестру, был необыкновенно сложен, но она различала в нем каждый голос и каждый инструмент. Постепенно Мария Александровна стала все видеть в звуках: природу, вещи, животных и даже то, что для зрячих людей вообще не звучало. Свой особый звук был, как знала теперь она, и у каждого человека.

Так, Федерико с его громкой речью, с твердой походкой, от которой стонали половицы в доме, представлялся Марии Александровне чем-то вроде резкого автомобильного сигнала в ночной тишине. А поляк Осенка, другой их нынешний постоялец, учтивый, сдержанный, с ровным голосом, был похож на приятный звук духового инструмента, скорее всего, кларнета. Интендантский офицер, вновь появившийся у них в доме, бойко пощелкивал и прыгал, как биллиардный металлический шарик. А один из солдат его команды, с которым Марии Александровне случилось однажды вечером беседовать, напомнил ей бамбуковую тросточку, оставшуюся от покойного отца, тросточка была с трещиной и тонко, по-комариному звенела, когда ею помахивали. Словом, звуки были симпатичные и несимпатичные, ласковые и сердитые, спокойные и тревожные. Сам Сергей Алексеевич звучал подобно контрабасу — низко, гулко и мелодично, хотя голос его и потрескивал. Дело в том, что один лишь голос не характеризовал еще его обладателя — голос человека не всегда совпадал с его звуком. Мария Александровна и сейчас с удовольствием услышала контрабас своего давнего друга: Сергей Алексеевич, как всегда, старался поддерживать хорошее настроение. И когда с мягким шорохом войлочных туфель вошла Настя и в библиотеке распространился теплый запах вареного картофеля, Сергей Алексеевич проговорил:

и постучал по столу ладонью, призывая всех оказать картошке внимание… Это было просто поразительно: Сергей Алексеевич в любых обстоятельствах оставался самим собой — уверенным в себе насмешником. И его насмешка была, по-видимому, нужна людям: интендантский шофер с птичьей фамилией Кулик сипло расхохотался, и звонко, будто посыпались стеклянные бусы, засмеялась Лена.

ответила она через стол Сергею Алексеевичу.

На некоторое время разговоры утихли — гости занялись картошкой: позванивали по тарелкам вилки, стукнула солонка, кто-то с присвистом дул на горячую картофелину. Мария Александровна напряженно вникала и в эти звуки. Как бы там ни было, а за одним столом с нею угощались люди, вышедшие из того оглушительного ада, который назывался боем. И, полная изумления и благодарности, она тщилась лучше рассмотреть этих людей, рассмотреть так, как только и было ей доступно — слухом. А звучали они для нее все звуками труб.

И еще один звук дошел до ее ушей, совсем посторонний, не принадлежащий ни к тому, что происходило за столом, ни к шуму непогоды за стенами — хлюпанию, журчанию, плеску, постукиванию веток в окно. Новый звук возник в самом доме и сразу выделился из всех других домашних звуков: это были осторожные, глухие шаги над потолком, они удалялись и возвращались — человек что-то искал на чердаке или что-то устраивал. И Мария Александровна удивилась: все, кто мог бы ходить там: сестра, племянница, Настя — сидели сейчас здесь, в библиотеке… Но ее недоумение тотчас же забылось: несравненно более тревожное незнание мучило Марию Александровну.