— Ничего ты не виновата, — сказала Лена. — И знаешь — ты только не пугайся! Я рада, что не уехала. Правда, рада.

— Рада?.. Ты говоришь ужасные вещи.

Лена обогнула стол и подошла к тетке с таким видом, точно собиралась открыть ей приятный секрет… На столе колыхнулось пламя свечей, и легчайшие тени заметались по скатерти, по стеклу книжных шкафов, по гипсовым бюстам античных философов, что смутно белели наверху под потолком.

— Самое ужасное я еще не сказала… — Лена опять засмеялась, — мне нужен твой совет.

И ей действительно очень надо было поговорить с теткой, но не затем, чтобы получить совет — это, по правде говоря, имело второстепенное значение, — а чтобы исповедаться и таким образом сделать ее как бы своим сообщником. Лене не требовалось уже ни «да», ни «нет», все самое важное в ее жизни определилось, казалось ей, окончательно, с полной ясностью. Но носить в себе одной это сознание окончательности, — может быть, роковое — было немыслимо трудно. Да и кто еще, кроме старой тетки, имел право первым узнать обо всем, что с нею произошло. Кто еще был так понятлив и уступчив?!

Тетке предстояло услышать и о том, что она, Лена, никуда не побежит, ни в какой Ташкент, а пойдет туда же, куда уходят Федерико и его друзья, и будет делать все то же, что будут делать они, пани Ирена и девушка-сандружинница. Уж если эта ополченка, по виду совсем школьница, не побоялась войны, то ей, Лене, стыдно бояться, и она, конечно же, поборет в себе самый большой страх — страх перед чужим страданием. А еще — и не «во-вторых», а «во-первых» — тетка должна быть посвящена в то поразительное, чрезвычайной важности событие, которое переживала Лена.

Утром, когда она и Федерико прощались на городской площади, она лишь догадывалась об этом приближении необычайного. Но позднее, во время бомбежки, когда ушедший куда-то Федерико вернулся невредимым и тоже спустился в подвал, где все сидели, облегчение, которое она почувствовала, точно открыло ей глаза: необычайное свершилось. Еще позднее, когда все, спасаясь от танковых пушек, перешли из дома в сад и Федерико то исчезал со своей полуавтоматической винтовкой, то появлялся и что-то докладывал Сергею Алексеевичу, а встречаясь с нею глазами, улыбался и кивал ей, она призналась себе в том же самом, в чем признавались в какую-то минуту и Наташа Ростова, и Вера из «Обрыва», и Елена из «Накануне»… Эти пришедшие ей на память образы не говорили о книжности ее переживания — Лена была вполне искренней. Но все, что с ней когда-либо случалось, проходило как бы проверку сравнением с образами поэзии. А сейчас ее жизнь и поэзия, казалось ей, переплелись. И Лета — истинная, по душе и таланту, актриса, испытывала нечто подобное глубокому творческому удовлетворению: «Я люблю, люблю Федерико!» — подмывало ее разгласить на весь мир.

— Ну, что с тобой?.. Что замолчала? — спросила Ольга Александровна.

И неожиданно для самой Лены, у нее, вместо того чтобы сказать о Федерико, вырвалось:

— Я очень, очень люблю тебя, тетя Оля!

Она легко опустилась на корточки и положила руки, кисть на кисть, тетке на колени.

— Ты все-таки у-ди-ви-тель-ная, — проговорила она по слогам. — Ты невозможно добрая! Я тебя ужасно люблю.

— Вот так неожиданное признание!

Ольгу Александровну и в самом деле удивил этот взрыв нежности — она считала племянницу натурой скорее эгоистической, слишком занятой собой, чтобы хватало еще внимания на других. Такое, вероятно, было свойственно всем артистическим натурам, — оправдывала она Лену, и не только оправдывала, но и любовалась своей одаренной воспитанницей, принимавшей как что-то естественное всю нежность и все заботы, к которым она привыкла.

— Почему? Почему неожиданное?! — запротестовала Лена. — Я тебя всегда ужасно любила. Я просто не представляла себе, как я могу без тебя.

— А, ну да… ну, это другое дело, — мягко сказала Ольга Александровна.

— И почему я называю тебя тетей? Тетя Оля, тетя Оля!.. Ты всегда была моей мамой… Ты мама Оля!

Ольга Александровна промолчала — не очень понятная грусть овладела ею при этих словах племянницы. Лена щекой легла на ее колени и закрыла глаза. От платья тетки все еще исходил земляной, картофельный запах подвала — все пропитались этим запахом, пока сидели там, — и с безотчетным порывом Лена прижалась теснее и обняла колени тетки.

— Ты невозможно добрая, моя мама! — сказала она. — Мне тебя ужасно жалко!

— Это все, что ты хотела мне сказать? — Ольга Александровна качнула неопределенно головой.

— Не все, конечно… И ты прости меня, заранее прости, — с силой сказала Лена. — Мне так жалко тебя и всех: тетю Машу, Настю, дядю Сережу!..

— Ну, ну, полно… ничего… — Тетка провела рукой по ее рассыпавшимся, спутанным волосам.

— А раненые! Господи, господи! А этот больной Гриша — кашляет так ужасно! Хрипит! Мне даже этих интендантов стало жалко. Появились вечером — такие мокрые, грязные… Их малютка командир совсем озяб, посинел, как синичка.

Лена была очень счастливой сейчас, словно бы очень богатой, и она совестилась этого своего богатства.

— Я тебе скажу одну вещь, — заговорила неуверенно Ольга Александровна. — Я должна была, вероятно, раньше сказать, но все откладывала. А теперь нельзя уже… Мало ли что может случиться…

— О чем, что? — Лена подняла голову.

— Я боялась, ты слишком огорчишься, если выяснится, что все ошибка или что нас обманули… Ну, а больше откладывать нельзя.

— Безумно интересно! — сказала Лена.

Ольга Александровна положила руки ей на плечи и нажала сверху, удерживая ее на месте.

— Возможно, Леночка, что наш Митя… — она растягивала фразу, — возможно, что твой отец жив… Но тише, не волнуйся…

— Безумно интересно… — повторила растерянно Лена. — Безумно…

— И хочется верить, и боишься: вдруг это ошибка или что-нибудь еще… Я тебе сейчас расскажу. Однажды, перед самой войной, к нам пришел какой-то незнакомый товарищ… — Ольга Александровна все сильнее нажимала на плечи Лены. — Позвонил, я открыла, и он сразу — ни здравствуйте, ничего… Тише, Леночка, слушай, — сразу говорит: «Вы Ольга Александровна Синельникова? Привет вам от Дмитрия Александровича…»

— Но ведь отец… — проговорила Лена и осеклась.

— Да, да! Шестнадцать лет от твоего отца не было ни звука, мы уже давно потеряли всякую надежду, и вдруг!.. Человек этот ничего больше на все наши расспросы не сказал, только спросил о тебе, тебя не было дома. Через пять минут он ушел… Только сказал, когда уходил: «Ждите всего самого хорошего».

— Ой, тетя!.. — воскликнула Лена. — А какой он был, этот человек?

— Самый обыкновенный, средних лет, в клетчатой кепке. Мало интеллигентный, знаешь… если судить по его речи. Он был с дороги, весь в пыли… Я пригласила его остаться, отдохнуть — он не остался… Мы с Машей были потрясены.

Ольга Александровна сняла руки с Лениных плеч, и Лена тут же поднялась.

— У меня есть отец, — проговорила она медленно. — Но это чудо!

— Чудо, да, — Ольга Александровна задохнулась и помолчала. — Если только…

— Но что может быть? — горячо сказала Лена. — Зачем этому человеку было выдумывать? И откуда он знал про нас, про меня?..

— Мы тоже так думали, — сказала Ольга Александровна. — Мы терялись в догадках.

— Нет, это ясно! — воскликнула с уверенностью Лена. — У меня появился отец!

— Еще не появился… Ах, Леночка, все так неясно…

— Но если он жив, — значит, появится. Это самое настоящее чудо! — сказала Лена.

Она побледнела, глаза ее раскрылись шире… В эту минуту, как веяние горячего ветра, она опять почувствовала присутствие необычайного, вмешавшегося в ее судьбу. Только что оно одарило ее любовью — первой и такой большой, — сейчас оно вернуло ей отца и одарило тайной. Поэзия ее жизни становилась поистине драматической… Ощущая воздушную, тревожно-сладкую легкость в теле, как перед выходом на сцену, Лена выпрямилась, откинула голову, полно вздохнула. И вошедшая в эту минуту пани Ирена, взглянув на нее, восхитилась и сказала: