— Митенька, где же ты был все время? Мы ничего не знали… Наводили справки, писали… И ничего, ничего!.. Боже, какое счастье, что ты жив! Но где ты был?..

А он, Митя, словно бы и не принимал всерьез ее расспросов — улыбался, отделываясь ничего не значащими фразами:

— Бродил по свету, путешествовал… — и коротко похохатывал.

— Но как ты мог так долго молчать? Ни письма, ничего… И значит, тот суд окончился для тебя благополучно? Тебя оправдали? — Ольга Александровна сама невольно подсказывала брату ответы. — Слава богу!

— А мне везло, сестра, мне всегда везло… — ответил он.

— Слава богу, слава богу! — настойчиво повторяла она, убеждая самое себя. — Хоть бы ты папе написал, хоть бы одно слово. Папа так ждал тебя.

— Отец не дожил, да!.. Жаль!.. Славный был старик, хотя и либерал. — И брат Митя опять почему-то хохотнул. — Фейерверки любил, всякие там свечи, колеса…

— Ах, Митя, мы так настрадались, наплакались!.. — воскликнула Ольга Александровна. — Папа не мог утешиться… Неужели ты не понимал, что твое молчание жестоко! Жестоко!

— Весной к вам приходил человек от меня… Был у вас мой Лепорелло? — спросил он.

— Только напугал нас с Олей, — подала свой ангельский голос Маша. — Не сказал ничего определенного. Мы не знали, что подумать.

Улыбка держалась еще на лице Дмитрия Александровича, но он испытывал уже порядочную докуку. Решительно все в родных местах, даже здесь, в родном доме, обмануло его — даже свидание с сестрами не доставило ни особенной радости, ни развлечения. Да и такой разве — на чердаке, среди старого хлама — представлялась ему встреча со своей семьей, ради которой он и предпринял эту опасную экспедицию!.. Не прошло и получаса, как он расцеловался со старшей сестрой, с Олей, единственной, кого он с удовольствием вспоминал все годы, а ему уж не терпелось прервать их свидание. Прежней красавицы сестры, когда-то тревожившей его мальчишеское воображение, не было больше, была дряхлая не по летам старуха, со свистящей одышкой, со слоновьими ногами. А ее дотошное любопытство: почему, да как, да откуда ты — вызывало раздражение: не мог же он ей сразу все о себе сказать?! Профессиональная осторожность не позволила Дмитрию Александровичу полностью открыться и сестре Маше. А теперь он был еще менее к тому склонен: эти две старушки могли его выдать даже по неразумию, случайно. И вообще ему было не до разговоров: он охолодал, устал, и ему хотелось есть, хотелось горячего чаю, а еще лучше коньяка — вот в чем он действительно нуждался!

— Митя, прости, возможно, я ошибаюсь, извиняющимся тоном заговорила старшая сестра, — но мне кажется… Не обижайся, ради бога! — мне кажется, ты чего-то не договариваешь. Прости меня, пожалуйста!

— Ну что ты! — возразил Дмитрий Александрович. — Какие у меня могут быть от вас секреты? Вы же мои дорогие сестры.

Но Оля все не унималась:

— Мы тебе самые близкие. А ты… прости, Митенька, ты что-то скрываешь от нас.

— Да, да! — запела Маша. — Ты нам не доверяешь, что ли?.. И не стыдно тебе?

— Ну, пошли, поехали: доверяешь, не доверяешь!.. Я даже себе самому не всегда доверяю.

Досада разбирала Дмитрия Александровича, и он вдруг расхохотался, зло, грубо, — такой нелепой, такой обидно-ненужной показалась ему вся ситуация. Чего, в самом деле, вяжутся к нему эти старые, убогие женщины?! Больше всего в жизни, больше пули, пожалуй, страшился он сожалений, раскаяния, докуки. А получилось, что именно за ними явился он сюда, пробившись через столько преград…

— Не надо, не сердись! — испуганно заговорила сестра Оля. — Я хочу только, чтобы ты знал…

— Ну, что еще? — бросил он резко.

— Я только… Это ведь счастье для нас, что ты вернулся. В такой ужасный день, и вдруг ты… Мне даже как-то спокойнее стало.

Ольга Александровна всем грузным телом потянулась с кушетки к брату; ее маленькие кисти сложились одна в другой, и она стиснула их.

— Ведь нет у нас никого роднее… И ты можешь ничего не говорить… Ты с нами, ты живой, и нам ничего больше не надо! Пусть как ты хочешь, как тебе лучше!.. Но ради нашей мамы, ради отца!..

Ольга Александровна винила уже себя за черствость, за свое недоверие. Мысль, только сейчас пришедшая к ней, и ужаснула, и устыдила ее: какой же, должно быть, тяжелейшей жизнью жил ее брат — в тюрьме, в Сибири, может быть? — если он так изменился, так огрубел. А она, вместо того чтобы смягчить его сердце, стала тут же донимать его своим допросом, точно следователь.

— Поверь нам!.. Мы с Машей молились о тебе… только мы двое… Что мы можем сделать для тебя?.. — упрашивала она. — Боже мой, мы так бессильны! Вокруг такой ужас!.. В чем твоя самая большая нужда теперь?

— В стакане горячего чаю, — сказал Дмитрий Александрович. — Ну, а если найдется что-нибудь покрепче, не откажусь…

— Сейчас, сейчас, — спохватилась старшая сестра. — Что же мы, в самом деле?..

Он сразу же смягчился, и старушки сестры сделались ему милее; кажется, он досадовал на них преждевременно.

Они обе, и старшая, и слепая, принялись в два голоса уговаривать его спуститься с чердака в комнаты… Конечно, они и сюда могли принести поесть и выпить, но внизу это было бы приятнее ему самому, там нет такой пыли, и он мог бы по-человечески поспать. По их словам, все, кто остался в доме на ночь, спали уже, только в кухне, может быть, возилась Настя, работница, но это был свой человек. Да и среди множества людей, побывавших сегодня в доме, он — еще один беженец, попросившийся на ночлег, — не привлечет к себе особенного внимания, — так логично рассуждала Оля.

И Дмитрий Александрович дал себя убедить. Собственно, он и наверху не был вполне спокоен: в любую минуту кто-нибудь, кто намеревался еще здесь воевать, мог заглянуть сюда, и тогда его присутствие на чердаке объяснить было бы нелегко. Может быть, в комнатах сестер он находился бы в большей безопасности.

Спуск с чердака прошел благополучно — в сенях им никто не встретился, а молодая женщина в кухне только скользнула по постороннему человеку утомленным взглядом.

— Все ходите, ходите… — сказала она сестрам. — Поспали бы, пока не стреляют.

Опустевшим коридором они прошли в комнату Маши — так сочла за лучшее Оля. И, очутившись в тихой, беленькой келье, уставленной вазонами с всевозможными растениями — цветы были постоянной, еще помнившейся Дмитрию Александровичу страстью бедной Маши, он и точно почувствовал себя под защитой семейных богов. Кому, действительно, придет в голову искать его в этой непорочной обители?1 Можно было, как после долгого бега, перевести здесь дыхание.

Его усадили в кресло — Дмитрий Александрович помнил и это кресло, глубокое, черной кожи, из отцовского кабинета; он расстегнул воротник пальто, позаимствованного им на чердаке из семейного гардероба и скрывавшего его офицерскую гимнастерку, вытянул по полу ноги и, расслабившись и подобрев, наблюдал за суетой сестер. Пожалуй, все же он был к ним не совсем справедлив… И его даже осенила мысль: «Это и есть голос крови…» Сколько он о нем, об этом таинственном голосе, наслышался в нынешней Германии! — люди из ведомства доктора Геббельса недаром ели свой хлеб. И что же, как не этот голос, заставляло двух полуживых старух, — в сущности, чужих ему после стольких лет разлуки! — из кожи лезть вон, чтобы только собрать ему угощение, укрыть от недоброго глаза, приготовить ему ночлег?! Сестра Маша даже раскрыла для него свою постель, застелила свежую простыню, взбила подушку — она, надо сказать, ловко управлялась, несмотря на слепоту.

— А обо мне ты не беспокойся, я себе местечко найду, — выводила она ангельской фистулой. — Я на диванчике, а тебе надо выспаться.

И кажется, все, что только имелось в этом доме лучшего из еды — не слишком богато, впрочем, — поставила перед братом Оля: яйца, картошку, сало, банку варенья. Принесла она и водку в зеленом отцовском штофе.

Как ни мало интересовала Дмитрия Александровича философия — это занятие чистоплюев, — кое-что доходило и до него. В третьем рейхе не было такого печатного листка, где бы на все лады не упоминались: кровь, почва, раса. И видимо, эти арийские проповедники что-то соображали о людях — его, Дмитрия Александровича, семья была тому доказательством. Благожелательно улыбаясь, он с аппетитом насыщался, а за едой и сам проявил к сестрам родственный интерес — коротко о чем-нибудь спрашивал: