— Как вы-то жили тут? Доставалось вам от властей?

И кивал, жуя и слушая пространные ответы.

— Жили, работали… Всякое бывало. Лена училась, она молодец, славная девочка, с добрым сердцем. Нам она как дочь… Училась отлично, на одни пятерки. Особенно хорошо шла по гуманитарным предметам…

Это ему поведала Оля, а Маша добавила:

— Она у нас артистка. Все говорят, что у нее большой сценический талант.

— Красивая она? — невнятно, с полным ртом осведомился Дмитрий Александрович.

— Миловидная, ничего, завтра сам увидишь, — сказала Оля.

— Хорошенькая, хорошенькая, даже очень, — поправила ее Маша. — Я знаю! Я Лену так слышу — красивой!

— Дом у вас не забрали, вот что поразительно, — сказал Дмитрий Александрович.

— Ну теперь это уже не наш дом, — ответила Оля. — Мы только живем здесь.

— Чей же он? К кому перешел?

— Теперь это Дом учителя, районный учительский клуб. А я заведующая. Вот так, Митенька! — Она тоже улыбнулась, но словно бы виновато. — И ты знаешь, у нас был неплохой Дом, все любили его.

— Хорошо, что вы сохранили дом, — сказал Дмитрий Александрович. — Это вам зачтется.

— Ах, Митя, кем зачтется, когда зачтется? — Она не поняла, что, собственно, брат имел в виду. — Сегодня мы еще живы все, а что завтра? Завтра, может быть, здесь будут немцы… Если б дело было только во мне, я бы не тронулась с места, мне уже слишком трудно. Но надо увезти Лену. Удастся ли? Не знаю.

— И Лену не надо увозить, пересидите все в погребе, — сказал Дмитрий Александрович.

Он отвалился от еды и удовлетворенно вздохнул.

— Спасибо, дорогие швестерн[33], — выскочило у него немецкое слово. — Мой дом — моя крепость… А уезжать вам зачем? Не надо вам уезжать, ни вам, ни Лене. Погреб у нас просторный, я помню.

— Ты считаешь, немцев не пустят дальше, остановят?.. — спросила, волнуясь, Оля. — Ты уверен? Но как ты можешь быть уверен?

Он вперился в нее благодушно-сытым взглядом. Вероятно, ему из любопытства хотя бы следовало расспросить сестер, что они думают об этой войне и вообще что думают о многих других вещах. Но в голове его уже стоял приятный туман, хотелось растянуться, лечь, и заводить сейчас сколько-нибудь серьезный разговор показалось ему тягостным. Даже если его сестры окажутся патриотками — чего не случалось с русскими интеллигентами! — какое это имело значение? При немцах, которые завтра придут сюда, эти дворянские старушки усвоят с его помощью новые взгляды — ничего другого им не останется.

— Сидите, швестерн, дома, скоро тут тихо будет, совсем тихо… В этом я уверен, — проговорил он с улыбкой.

…В кухне, куда Ольга Александровна отнесла пустые тарелки, все еще хлопотала Настя; посуду от ужина она всю перемыла, чугуны вычистила и теперь прибиралась. В этом не было уже, наверно, никакого смысла, но Настя оставалась верной чему-то большему, чем смысл, — она привыкла к совершенному порядку в своих владениях.

— Ольга Александровна, вы послушайте только, что эти ироды вытворяют, — сказала она. — Ваня вам расскажет.

Настя была не одна: у стола курил и занимал ее разговорами интендантский шофер Кулик.

Вошла в кухню и Маша, встала тенью за старшей сестрой; и Кулик с полной охотой еще раз поведал о диверсии утром на мосту, о сгоревших там и утонувших людях и о возмездии, постигшем диверсантов. Настя, информированная уже в подробностях, управляла его рассказом:

— Ты постой, ты скажи, сколько их было, душегубов. И всего-то двое на мосту…

— На мосту точно — двое, — подтвердил Кулик. — А в лесу истребители подняли троих. В одних, извиняюсь, исподних спасались, сволочи. Побросали все свои монатки, но не спаслись.

— Задержали их? — спросила Ольга Александровна.

— С двоими уже рассчитались… И знаете кто? — Кулик развеселился. — Вы его знаете, товарищ заведующая! Наш ополченец, профессор из Москвы. Аккуратно так пометил обоих — по пуле каждому.

— Виктор Константинович, литературовед!.. О! Подумать только! — пропела слепая. — Он не производил впечатления…

— Чистая работа, — сказал Кулик. — Не скажу, какой он там по своему предмету, но по стрельбе из трехлинейки — академик.

— Ты лучше скажи, как вы третьего упустили, — перебила Настя.

— Третий ушел, — сказал, точно повинился, Кулик. — Двоих профессор прищучил, а третий, который командиром у них был, ушел. Туман с реки пал, он и воспользовался. Стреляная, видно, птица…

И Кулик пересказал дальше то, что слышал от истребителей… Вблизи городка в лесу скрывались, а может, и сейчас скрываются, если всех их еще не перестреляли, немецкие парашютисты. Одетые в красноармейскую форму, они нападают на одинокие машины, устраивают засады, убивают на дорогах стариков, женщин, «сеют в тылу панику»; взрыв и пожар на мосту, по которому шел санитарный обоз, дело их рук. А командует ими одетый в форму советского капитана не то немец, не то русский предатель…

— Чисто по-нашему говорит! — сообщил Кулик. — Один истребитель раненый докладывал: чешет, говорит, паскуда, по-нашему, как по-своему.

— Ума можно лишиться, — сказала Настя. — Подходит к тебе наш капитан, ты ничего такого не думаешь, а он в тебя из пистолета…

— По-русски хорошо говорит? — переспросила тихим голосом Ольга Александровна и почувствовала, как ее плеча легонько коснулась сзади Маша.

— Вполне допустимо, — сказал Кулик, — какой-нибудь недобитый белогвардеец.

— Ума лишиться, — сказала Настя.

Когда Ольга Александровна и Маша вернулись к брату, он уже спал. Полулежал одетый, в пальто, на Машиной постели, спустив на пол ноги; один сапог валялся на полу, второй был еще на ноге — сон свалил брата раньше, чем он разделся. И Ольга Александровна растерялась: она шла сюда с намерением задать Дмитрию еще только один вопрос: кто ты? — и получить сейчас же ответ. Но вот брат спал, и это, не такое уж серьезное препятствие, ее остановило, смутило… А в глубине души она даже обрадовалась, так как страшилась того, что могла услышать. Ольга Александровна всячески отгоняла мысль о том, что командовал немецкими убийцами он, ее брат, ее мальчик Митя, но она уже подумала об этом…

С Машей она не обмолвилась еще ни словом о своей догадке, та тоже молчала о своей и только приговаривала шепотом, пока они возвращались по коридору:

— Ради бога, ради бога! Помни о своем сердце… Тебе нельзя… Ради бога!..

И поддерживала старшую сестру за локоть. А Ольга Александровна шла неожиданно легко, словно к ней вернулись в эти страшные минуты все ее силы.

— Он спит? — прошептала полувопросительно Маша.

— Что же теперь?.. — подумала вслух Ольга Александровна.

— Я не знаю, — прошептала Маша.

— Но разве мы можем ждать? — сказала старшая сестра.

Она присела на край диванчика, рядом села Маша и тесно прижалась, положила свою холодную ладонь на ее руку.

— Я слышу, как бьется твое сердечко, — сказала слепая. — Ужасно часто.

Ольга Александровна с отчаянным напряжением вглядывалась в спящего брата — темный профиль четко выделялся на белизне подушки. И в профиль это был вылитый отец — тот же короткий, прямой синельниковский нос, слегка выпяченные полные губы. Невозможно было поверить, что эти черты родного человека принадлежали убийце, то есть нечеловеку… С постели свешивалась рука — испачканная в земле, в чердачной пыли, с набившейся под ногти чернотой, но… рука как рука, хорошей формы, пятипалая, человеческая — да, вполне человеческая! И было непостижимо, что эта рука убивала, а может быть, мучила, пытала…

— Он был маленький… — рассеянно проговорила Ольга Александровна и не кончила фразы. — Ты помнишь?

— Я помню… — шепотом отозвалась Маша.

— Марки собирал, — сказала как бы самой себе Ольга Александровна.

— Оленька, умоляю тебя!.. — жалобно сказала слепая.

И обе умолкли и не шевелились… Брат спал совсем неслышно, ни звука не вылетало из его открытого рта с накипевшей в уголках слюной, ритмично поднималась и опускалась грудь — спал глубоким, покойным сном. И самый этот тихий сон наводил на сестер оцепенение ужаса, лишал воли…