— Я не могу больше, — пролепетала Маша.

— Надо же его разбудить, — сказала Ольга Александровна, но не тронулась с места.

— Ах нет, подожди, не надо!..

И Маша сжала пальцы сестры, удерживая ее.

Вдруг, точно обеспокоенный ее неотрывным взглядом, брат задвигался, повернулся на бок, одна его нога приподнялась и повисла над полом. А на его груди разошлись лацканы пальто и стал виден воротник армейской гимнастерки. Открылись и петлицы на воротнике с красненькими прямоугольничками — пальто было надето на командирскую, капитанскую форму… И последняя слабая надежда покинула Ольгу Александровну.

— Боже, ты еще и это на нас… — выговорила она как бы даже спокойно, раздумчиво и поднялась.

— Подожди! — выдохнула Маша, но уже не пыталась удерживать ее.

Брат пробудился сразу — только Ольга Александровна нагнулась над ним и негромко позвала: «Митя!»

— Что? Что?.. — открыв глаза, давясь слюной, невнятно спросил он.

— Вставай, Митя! — сказала Ольга Александровна.

Он тут же рывком сел на постели, озираясь: рука его нырнула в карман пальто и вынырнула с револьвером.

— Без паники… — он откашлялся, — без паники, швестерн!..

— Послушай, Митя, — медленно начала Ольга Александровна. — Это правда? Ты с ними?.. Ты у них?..

Она сама удивилась, как безучастно, словно бы отрешенно, прозвучал ее голос.

— Да что такое? — нетерпеливо спросил он. — Где? Что?.. Да говорите же!..

— Это правда, что ты служишь им… им? — продолжала Ольга Александровна тем же безучастным голосом.

— А… ты вот о чем? Ну, а если… — Взявшись было за сапог, Дмитрий Александрович вновь кинул его на пол — он почувствовал облегчение. — Я уже подумал…

И его перебил альтовый, прерывистый голос Маши:

— Митя, что ты говоришь? Господь с тобой!

— Помяни меня, Маша, в своих молитвах, — сказал он, и трещинки-морщинки на его глинистом лице опять сложились в улыбку. — Ну, а если даже я служу у них?

— Как же ты можешь? Ты русский, — очень тихо сказала Ольга Александровна.

— Завтра разберемся, дорогие патриотки, завтра, — он протяжно, со стоном зевнул. — Дайте поспать, мне надо хотя бы два-три часа…

Ольга Александровна постояла, словно в задумчивости.

— Пойдем, Дмитрий! — сказала она.

— Это куда же?

— В доме у нас солдаты ночуют, они тебя отведут в штаб… Пойдем, — повторила она.

— Да ты с ума сошла! — он беззлобно изумился.

— Тебя помилуют, если ты сам придешь, — просительно сказала Маша. — Послушайся, Митя.

— Вы тут с ума посходили, идиотки! — Он был только изумлен.

— Нет, это что-то с тобой… — сказала Ольга Александровна.

И словно бы безмерная тяжесть вдруг обрушилась на нее, придавила, и, как мольба о пощаде, раздался ее вопль:

— О-о!.. Митя, убей себя!

Дмитрий Александрович соскочил с постели.

— Тише ты, дура! — сказал он.

Но и утишив голос, будто послушавшись, она затвердила:

— Убей себя! Убей!.. Как же ты мог!.. Там, на мосту, ты убивал нас!.. Ты стрелял в нас… в отца, в маму! Убей себя! Ты убивал маму… Убей себя!

— Прекрати истерику, — сказал он. — Вам тут набили голову чепухой… Ты послушай меня…

Она замолчала, как бы готовая его выслушать. И он долго еще говорил, поглядывая то на дверь, то на зашторенное окно, — говорил о богатстве и почете, ожидающих все их семейство, о блестящем будущем своей дочери, которая поедет в Берлин, в Париж, о том, что немцы страшны только коммунистам и евреям… И Ольга Александровна слушала и кивала, будто даже соглашаясь. Но как только он замолчал, она сказала:

— Пойдем же, Митя!

Он укоризненно — «вот какая упрямая!» — покачал головой.

— Если не пойдешь, я позову на помощь, — сказала Ольга Александровна.

Тяжело шаркая, она подошла к двери и взялась за ручку.

— Митя, послушайся! — тоненько вскрикнула Маша.

— Постой, постой, — сказал он, заспешив. — Не дури, Оля!

— Я закричу… — утомленно сказала она.

Он помедлил секунду, потом другим, жестким тоном скомандовал:

— Отойди от двери!

Ольга Александровна, не двинувшись, вздохнула, как бы с сожалением.

Свет лампы, прикрытой абажуром, освещал только ее грузную фигуру в старой вязаной кофте с отвисшими карманами, домашние суконные туфли на вспухших ступнях, оставляя в тени лицо; слабо светилось над ее головой облако седины.

— Я жду, Митя! — негромко сказала она.

Дмитрий Александрович сунул руку в карман пальто, где лежал револьвер.

«А что, если и ее…» — пришла ему мысль, и, как в давние времена, его пронизало дразнящее, острейшее ощущение — он улыбнулся.

Очень медленно, точно револьвер налился небывалым весом, он поднял его и навел…

— Назад, Ольга! — ровным голосом скомандовал он.

Ольга Александровна словно бы не заметила револьвера в его руке.

— Я сейчас закричу, — сказала она.

И он выстрелил… Ольга Александровна откинулась назад, стукнулась головой о дверь и тяжело сползла по двери на пол. Пуля ударила ее в середину лба, и она умерла мгновенно.

В дыму, наполнившем комнату, Дмитрий Александрович бросился к двери, толкнул ее и, переступив через тело сестры, побежал, хромая, в одном сапоге, по коридору.

Может быть, он и успел бы выскочить во двор, если б не Кулик, вставший перед ним на пороге кухни. Вскинув револьвер, Дмитрий Александрович самую малость помешкал, вспомнив, что у него остался только один патрон. И выстрелил в тот момент, когда Кулик, кинувшись вперед, ударил его снизу по руке. Его последняя пуля ушла в потолок, и они оба упали, сцепившись. Настя закричала, схватила со стола кухонный нож. А по коридору уже топотали разбуженные люди.

Когда Дмитрия Александровича связали, он, задыхающийся, с разбитой в кровь скулой, рассмеялся каким-то клокочущим смехом.

И Кулик сунул ему в рот кляп — мокрую тряпку, которой Настя вытирала стол.

— Весело тебе, гад! — сказал Кулик.

Самосуд со спутниками: новым начальником штаба Аристарховым и с Войцехом Осенкой, взятым для связи, отправился сразу же после ужина к себе в полк. То была малоприятная поездка — под ледяным дождем, в кромешной тьме. И можно было только дивиться, по каким признакам возница Кирилл Леонтьев, правда, коренной местный житель, находил верное направление, да еще по новой кружной дороге, в этом первозданном смешении воды, зыбкой тверди и неожиданных предметов, будто плававших в хаосе: деревьев, пней, заборов, хат.

А Леонтьев даже еще обнаружил желание побеседовать. Впрочем, он был так полон своими мыслями, что ему хватало и себя одного — он не ждал ответов, он сам давал их себе. Сергей Алексеевич, укрытый брезентовым плащом с капюшоном, подремывал, качаясь в телеге — он мог бы, кажется, уснуть сейчас стоя, — и, просыпаясь от внезапного толчка, от холодной ветки, мазнувшей по лицу, он слышал все ту же бубнящую речь:

— …Договор зачем с ним подписывали? Как про тот договор скажете, товарищ командир? Выходит, ошибочка получилась, обвел он нас… Австрию порешил, Францию порешил, также и другие страны, набрался силы, короче говоря. Теперь и на нас, православных… А ну тяни, сивка-бурка! Чего стала? Давай, тяни!

Хлестко хлопали вожжи, шлепали по грязи лошадиные копыта, скрипела телега, заваливаясь в промоины, мощно шумел рушащийся на лес водопад. А из накинутой на голову Леонтьева овчины глухо слышалось:

— Сейчас, значит, мы объясняем: вероломное нападение! А чего было от него, от фашиста, от лютого хищника, ждать?! Кому поверили, с кем за ручку здоровались?..

Спутники Леонтьева хранили безмолвие… Аристархов накрылся рядном, зарылся в сено и тоже, должно быть, задремал. Поляк, молодой человек, то и дело соскакивал с повозки, чтобы полегче было лошади, и шагал рядом. И один этот монотонно-укоряющий голос, не усиливаясь и не ослабевая, раздавался на качающейся, будто плывущей в штормовом океане скорлупке, телеге.